Книга "Европейская модернизация"

Книга содержит увлекательное повествование о том, как осуществлялись экономические преобразования в ведущих европейских странах на протяжении более 200 лет. Экономическая история переплетается с политической, описания реформ перемежаются яркими рассказами о делах и судьбах ведущих реформаторов. Перед читателем предстает череда героев, изменивших жизнь Европы: от Тюрго и Наполеона до Эрхарда и Валенсы. Анализ российских проблем красной нитью проходит через всю книгу, которая, таким образом, может представлять интерес как для специалистов — историков, экономистов, социологов, так и для широкого круга читателей.

      Книгу можно прочесть полностью, скачав файл evtxt.zip (формат TXT, 1 MB) или файл mod_ev.zip (формат MS Word, 10 MB). В файле mod_ev.zip лежат отсканированные страницы книги в формате Word - с сохранением форматирования и картинок. Очередность страниц - см. инструкцию. Файлы пронумерованы в соответствии с номерами отсканированных страниц.
      
      
      
      Содержание
      
      КНИГА 1
      
      От редакции
      Триста лет инноваций (Н.Ютанов)…………………..5
      
      Вступительное слово (Алексей Кудрин)……………..7
      
      Предисловие……………………………………………….11
      
      Глава 1. Модернизация: игра в догонялки…………….18
      
      Глава 2. Франция…………………………………………..125
      
      Глава 3. Германия……………………………………..…..333
      
      Глава 4. Австро-Венгрия………………………………….564
      
      
      КНИГА 2
      
      Глава 5. Австрия……………………………………………..7
      
      Глава 6. Венгрия……………………………………………..73
      
      Глава 7. Югославия………………………………………….177
      
      Глава 8. Польша………………………………………………297
      
      Глава 9. Чехословакия……………………………………….422
      
      Библиография………………………………………………..529
      
      Послесловие………………………………………………….561
      
      
      
      
      ОТ РЕДАКЦИИ
      
      ТРИСТА ЛЕТ ИННОВАЦИЙ
      
      В мире нет ничего сильнее идеи, чье время пришло.
      Виктор Гюго
      
      История Европы уникальна. Европейскому континенту в кратчайшие сроки удалось создать высокотехнологичную, быструю и управляемую цивилизацию, погруженную в мощное поле грандиозной культуры. Темпоритм существования Европейской цивилизационной страты оказался самым высоким, что и обеспечило скорость освоения мира. Благодаря последовательным экономико-стратегическим шагам и централизованной конфессии европейские государства стали первыми в поиске и освоении новых земель. Эпоха Великих Географических открытий потребовала новых технологий производства, новых технологий судостроения и судовождения, новых технологий управления. Все это требовало модернизации. И Европа обеспечила колоссальный проект по освоению мира.
      История Европы хрестоматийно сочетается с идеей и воплощением промышленной революции. Но, наверное, следует обратить внимание, что история европейских стран сопряжена с перманентным обновлением, осовремениванием, или, если угодно, модернизацией. Мир Европы всегда нов. Создается впечатление, что европейцы всегда в поиске. Они рискуют, созидают, обжигаются. После распада античных государств и империй. После полу тысячелетия смутных времен Европа начинает грандиозный проект по восстановлению утраченных знаний. Строятся и восстанавливаются города, создается сеть монастырей, этаких «резервуаров знания» — средневековых think tank,ов. Организуются уникальные учебные заведения, названные университетами. Реализуются идеи первых коллективных предприятий. И, наконец, осуществляется древняя мечта об освобожденном человеческом труде. В мир приходят машины. Каждый этап модернизации требует изменения образа жизни, и как следствия — качества жизни. Чума XIV века, практически уничтожив городское население, отбросило Европу более чем на сто лет назад. И потребовалось принципиально изменить, модернизировать городской быт. В XVI веке Мальтийский орден ионитов-врачевателей строит первый город — Ла Валетту — с плановой канализацией, промывающейся морской водой. И новая попытка на пути к индустриальному обществу...
      Постоянное обновление, новшества и нововведения, понимание, что решение большинства проблем мира возможно лишь в непрерывном развитии... Эти принципы инновационного общества позволили Европе завоевать — не только и столько армиями, а идеями и образами жизни - и переустроить весь мир. Опыт и принципы европейской модернизации уникальны. А для реализующейся модернизации России могут стать основой, отправной точкой социального проектирования.
      
      Николай Ютанов
      
      
      
      
      

      
      Книга, которую предстоит изучить читателю, не вполне обычна. Стоит взглянуть на оглавление, как сразу возникает вопрос: о чем же она? Одни разделы явно посвящены европейской истории. Другие — повествующие о недавних событиях в странах Центральной и Восточной Европы — носят, скорее, экономи-ческо-политологический характер. Первая глава — из разряда социологических исследований. Обычно все это бывает разделено: мы, экономисты, интересуемся текущими событиями; историки рисуют картину прошлого; социологи смотрят, как развивается общество в целом.
      Однако, на мой взгляд, подход, который предложили Д. Травин и О. Маргания, вполне оправдан. Буквально с того самого момента, как в России стала формироваться рыночная экономика, не затухает дискуссия: правильно ли мы осуществляем преобразования? Чего в этих преобразованиях больше: ошибок, вызванных незнанием закономерностей общественного развития, или же тех шагов, которые оказались абсолютно необходимы?
      Как только были поставлены эти вопросы, взгляды исследователей обратились к зарубежному опыту. Ученые попытались выяснить, каким же образом за рубежом решались проблемы, схожие с нашими, российскими. На эту тему появилось немало статей и даже книг, которые мне приходилось изучать, занимаясь реформированием российской финансовой системы. Переводились работы зарубежных авторов, в том числе и научные труды самих ведущих реформаторов. Однако, насколько мне известно, не было у нас еще исследования, обобщающего опыт сразу целого ряда европейских государств, причем не только тех, с которыми мы привыкли себя сравнивать — Польша, Венгрия, Чехия,— но и стран, на первый взгляд совершенно не похожих на Россию. Нам кажется порой, что такие развитые экономики, как французская, германская, австрийская, всегда отличались особой прочностью. Но, оказывается, и они страдали от гиперинфляции и спада производства, от низкого качества труда и бюрократической зарегулированности.
      Прочитав книгу «Европейская модернизация», можно узнать, например, о том, как решались проблемы обесценения денег после Великой французской революции и как решались сходные проблемы, возникшие в Германии, Австрии, Венгрии и Польше после Первой мировой войны, а в Югославии и Хорватии — после распада единого государства. На таком богатом историко-экономическом фоне совершенно по-новому начинают восприниматься проблемы нашей финансовой нестабильности минувшего десятилетия. Становится отчетливо видно, как похожи многие российские проблемы на проблемы, стоявшие ранее перед другими европейскими странами. Становится видно и то, в чем же состоит реальная культурно-экономическая специфика отдельных стран. В том числе и нашей.
      Я привел лишь один пример, близкий мне как специалисту в области финансов. Но можно привести еще много примеров такого же рода. Травин и Маргания сумели найти сходные моменты в экономической истории самых разных стран. Для этого им пришлось обработать огромный массив материалов. И как мне кажется, результат получился неплохой. Книга наверняка вызовет новые дискуссии. Какие-то выводы ученые поддержат, какие-то, возможно, опровергнут. Однако в любом случае останется главное — российский читатель получил с появлением этой книги очень интересный материал для размышлений и анализа.
      
      А. Л. Кудрин,
      министр финансов РФ
      
      
      
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      
      Эта книга имеет сравнительно долгую историю. Восходит она к 1992 г., т.е. к тому моменту, когда Егор Гайдар начал осуществлять экономические преобразования в России. Уже тогда авторы заинтересовались некоторыми взбудоражившими общество проблемами, начали их анализировать и не успокоились до тех пор, пока не выложили перед читателем это исследование.
      В момент перехода общество столкнулось с серьезными трудностями, и многое из того, что еще недавно казалось совершенно очевидным, вдруг перестало быть таковым. Люди, надеявшиеся, что Россия как по мановению волшебной палочки вдруг очутится в компании развитых, процветающих государств, испытали тяжелое потрясение. Это потрясение сформировало особый переходный менталитет, катастрофический и изоляционистский одновременно.
      С самого начала реформ и вплоть до конца 90-х гг. в нашей стране были широко распространены представления об особом пути России, о том, что на этом пути она сталкивается с проблемами, которые никогда не стояли перед странами Запада. Трудности, испытываемые обществом в связи с переходом, списывались на субъективные ошибки реформаторов, на использование стандартных рекомендаций, предоставляемых международными финансовыми организациями. Считалось, что развитие станет нормальным лишь тогда, когда мы пойдем своим особым путем — в противном же случае Россию ждет неминуемая катастрофа.
      Катастрофа, однако, нас миновала, хотя трансформационный спад и связанное с ним падение уровня жизни широких слоев населения были чрезвычайно болезненными. С 1999 г. начался экономический рост, и люди, мечтающие об особом пути, стали попадаться значительно реже. Тем не менее, проблема осознания Россией самой себя, проблема понимания своего места в мировой истории осталась по-прежнему актуальной. Позитивные перемены сами по себе еще не являются доказательством того, что мы принадлежим к Европе и развиваемся по тем же законам, по каким развивалась она.
      Проблема осталась, и в связи с этим за последнее время, как нам представляется, возрос интерес российских ученых к сравнительному анализу преобразований, происходящих в различных странах. Примером этого может служить появление таких двух весьма разных по проблематике и подходам, но в равной степени полезных исследований, как книга И. Стародубровской и В.Мау «Великие революции от Кромвеля до Путина» и коллективный трехтомный труд Института международных экономических и политических исследований РАН «Центрально-Восточная Европа во второй половине XX века».
      Думается, в подобном ключе выдержана и предлагаемая нами книга. Она является попыткой сопоставить происходившее в России с тем, что имело место в ряде европейских стран, когда они находились на этапе перехода к современному обществу. По мнению авторов, только анализ конкретных фактов экономической, политической и социальной истории, а никак не общие рассуждения о «душе России», «миссии России», «специфическом российском менталитете», «особом характере русского народа» и т.д. может помочь нам разобраться в том, чем же мы похожи на ведущие европейские страны, достигшие уже значительных успехов в своем развитии, а чем отличаемся от них.
      Хотя в этой книге нет раздела, непосредственно посвященного России, главной героиней исследования является именно наша страна. Сопоставление зарубежного опыта с хорошо известными нам отечественными событиями недавнего прошлого постоянно осуществляется на последующих страницах.
      Авторы сознательно пошли на подобное, не вполне обычное, построение книги. С одной стороны, не хотелось тратить место на подробное изложение нашей собственной истории последних десятилетий, поскольку, думается, она еще не стерлась из памяти современников. С другой же стороны, нам представлялось, что лучше понять логику преобразований, происходивших за рубежом, можно лишь тогда, когда читатель получает не отдельные отрывочные фактические данные и сопоставления, а всеобъемлющую картину происходивших
      там событий.
      В какой-то мере подобный подход усложняет чтение тому, кто хочет быстро получить готовые ответы на все интересующие его вопросы относительно российских реформ. Однако в целом, на наш взгляд, лишь последовательное прохождение европейской истории ХVIII-ХХ веков (рассматриваемой, естественно, под интересующим нас углом зрения) позволяет увидеть общую картину перемен, происходящих в России, а не только успехи или неудачи данного конкретного момента.
      Есть, впрочем, в структуре данной книги и то, что облегчает чтение. Читатель, интересующийся опытом какой-то отдельной страны из числа тех, которые нами анализируются, вполне может уделить внимание только соответствующей главе, не слишком опасаясь пропустить написанное ранее. Более того, первую главу, носящую в основном теоретический характер, вполне может опустить всякий, кто хочет побыстрее перейти к изучению конкретных фактов.
      С особыми трудностями столкнулись авторы при наполнении книги конкретным содержанием, поскольку так и не удалось однозначно определить, предназначена ли она для изучения «находящимися в теме» узкими специалистами или широким кругом образованных читателей. Поскольку проблемы, интересовавшие нас с самого начала (см. выше), были фактически поставлены российским обществом, хотелось, чтобы книга оказалась доступна всякому, кто, как и мы, задумывался над соотношением общего и особенного в ходе преобразований. Однако в то же время мы не могли, естественно, проигнорировать сложные вопросы, определяющие характер экономического развития, но не имеющие однозначного толкования в науке.
      В большом количестве случаев (вопросы о роли государства в ускорении экономического роста, о качестве экономического роста в предреволюционной Франции, о -причинах сравнительно медленного развития французской экономики в XIX веке, о влиянии инфляции на германское хозяйство после Первой мировой войны, о роли австрийского финансового капитала в торможении роста, о последствиях аграрных реформ в Восточной Европе, о соотношении шокотерапии и градуализма в польской и венгерской реформах конца XX столетия, о реальных механизмах функционирования югославской модели самоуправления, о плюсах и минусах чехословацкой приватизационной модели и т.д.) мы вынуждены были полностью погружаться в дискуссии, ведущиеся профессионалами. Иногда читатель может опустить некоторые тонкости изучаемых вопросов без ущерба для понимания основной проблемы данной книги. Но в целом, думается, анализ большинства деталей для нас чрезвычайно важен.
      Поэтому мы старались самые сложные проблемы излагать по возможности просто, жертвуя зачастую даже определенной спецификой научного языка и давая разъяснения, явно не требующиеся специально подготовленному читателю. Хотелось бы надеяться на определенную снисходительность как профессионалов, которым некоторые страницы этого пухлого тома, наверное, не слишком интересны, так и широкой аудитории, вынужденной по нашей вине порой забираться в «дремучие дебри научных дискуссий».
      И еще один момент, проясняющий нашу позицию. Работая над книгой, повествующей об иных странах и иных эпохах, о десятилетиях перемен, наполненных интригующими событиями, мы не могли оставаться абсолютно хладнокровными сторонними наблюдателями. Личное погружение в эпоху, наверное, является неотъемлемым элементом такого рода исследования. Поэтому исторические герои, находившиеся в центре реформ, были для нас не просто марионетками, которых дергают за веревочки объективные законы экономического развития, а живыми людьми, способными ускорить или притормозить процессы перемен. Людьми, вызывающими симпатию или антипатию, сочувствие или отторжение.
      В итоге книга пополнилась довольно-таки емкими политическими портретами некоторых реформаторов. Наверное, эти страницы вполне можно было бы опустить без ущерба для понимания сути преобразований. Но, думается, намеренная сухость изложения живых и ярких событий имеет все же больше минусов, нежели плюсов.
      Пару слов требуется сказать и о названии книги. Оно несколько условно.
      Авторы, бесспорно, понимают, насколько малую часть европейской модернизации они реально затрагивают.
      Фактически в книге речь идет лишь о модернизации экономики, т.е. о становлении рыночного хозяйства, в котором рост ВВП может автоматически возобновляться, несмотря ни на какие прерывающие данный рост катаклизмы. Данные из политической и социальной истории привлекаются лишь в той мере, в какой это необходимо для понимания причин трансформации экономики. Следовательно, книга немногое может дать желающему изучить такие важнейшие для модернизации процессы, как становление гражданской культуры и демократии, формирование социальной, физической и психологической мобильности человека, развитие способности индивида к адаптации в новых, непривычных условиях и, наконец, общий рост рациональности в мотивах и поступках модернизированной личности. Тем не менее, на наш взгляд, невозможно понять эти процессы, не обратившись для начала к исследованию экономики.
      Так же как невозможно было охватить в одной книге весь спектр проблем модернизации, невозможно было рассказать и историю всех европейских стран. Подбор стран — героев данной книги несколько условен. Чисто субъективно авторы выбрали именно те, исследование которых может дать больше информации для понимания российских реалий. Иначе говоря, были взяты три ведущие европейские державы того периода, когда модернизация лишь начиналась, и их анализ был доведен до логического конца, вне зависимости от того, происходили ли в исследуемом нами регионе интеграционные (как в Германии) или дезинтеграционные (как в Австро-Венгрии) процессы.
      При подобном подходе мы были вынуждены, к сожалению, обойти целый ряд малых европейских стран (бесспорно, имеющих свои интересные особенности), а также Великобританию и Италию, специфика исторического развития которых оставляет меньше возможностей для проведения аналогий с судьбой нашей страны. «За бортом» осталась и Испания, хотя ее история, напротив, очень интересна для всякого, кто хочет понять Россию. Однако судьба Испании очень тесно связана с государствами Латинской Америки, представляющими для понимания российских реформ особый интерес. Не исключено, что они окажутся героями будущего исследования.
      Выбор для анализа одновременно большого числа стран неизбежно ограничивает возможности исследователя. Нельзя быть специалистом по всем вопросам, а потому вольно или невольно приходится опираться на труды большого числа авторов, допуская при этом, что в них уже могут содержаться некоторые искажения. Хотелось бы надеяться на то, что отдельные ошибки, которые наверняка проникли в данную книгу, не исказят все же в целом ту картину, которую мы нарисовали.
      Завершая предисловие, хотелось бы отметить коллег, чья помощь в значительной степени помогла нашей работе.
      Первые страницы исследования были написаны еще тогда, когда даже контуры будущей книги авторами не просматривались. Это произошло в 1993 г. благодаря тому, что один из нас имел счастливую возможность стажироваться в Стокгольмском институте исследования восточноевропейских экономик под руководством проф. Андерса Ослунда, входящего в число ведущих западных экономистов и советологов. Его дружеская поддержка и ценные советы вдохновили на проведение дальнейшей работы.
      Второй этап исследования начался в 1998 г., когда журнал «Звезда» и лично главный редактор этого издания, известный петербургский историк и писатель Яков Гордин, проявили интерес к публикации весьма объемистых статей, содержащих анализ опыта экономических преобразований в различных зарубежных странах. С удивительным терпением и с неизменной благожелательностью «Звезда» публиковала тексты, носившие на первый взгляд несколько отвлеченный ха- рактер. Когда же накопилась известная критическая масса публикаций, стало ясно, что они должны быть обобщены под единой обложкой. Тогда-то и родилась идея этой книги.
      Наряду со «Звездой» выдержки из будущей книги публиковал и петербургский еженедельник «Дело». Надо отдать должное смелости и широте взглядов главного редактора Сергея Чеснокова, не побоявшегося предоставить страницы своего издания для публикации материалов, вряд ли способных вызвать рост тиража и рассчитанных лишь на вдумчивого читателя. Для нас это было крайне важно, поскольку позволило предложить вниманию массовой аудитории некоторые наиболее интересные и актуальные факты, не дожидаясь окончания работы над всем исследованием.
      Непосредственный контакт с аудиторией и столь важную для авторов обратную связь обеспечили ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге (ЕУСПб) Борис Фирсов, декан факультета экономики ЕУСПб Сергей Печерский, а также декан факультета менеджмента Санкт-Петербургского государственного университета (СПбГУ) Валерий Катькало. Благодаря их поддержке в 2000-2003 гг. для петербургских студентов и аспирантов ЕУСПб и СПбГУ были прочитаны специальные курсы, посвященные российским и зарубежным экономическим реформам.
      Дмитрий Травин,
      Отар Маргания
      2004 г.
      
      
      
      Глава 1. МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ
      
      Русские старательно копируют французские нравы, только с опозданием лет на пятьдесят.
      Стендаль
      
      Не следует, конечно, слишком буквально воспринимать фразу, мельком брошенную Стендалем в романе «Красное и черное», однако некоторое художественное преувеличение, допущенное французским писателем, отражает все же суть важных процессов, происходящих в обществе. Взаимное влияние национальных культур приводит к тому, что различные страны заимствуют у соседей не только нравы, но и технические инновации, хозяйственные модели, политические режимы, социальные механизмы, культурные образцы и многое другое.
      Франция самым непосредственным образом влияет на Россию, но не только на нее. В определенном смысле под французским влиянием находится вся Европа. Да и не одна лишь Европа. Степень воздействия, естественно, не будет одинаковой для бывших колоний, управлявшихся из Парижа, и для государств, на землю которых редко ступала нога француза. Но все же это воздействие имеет место. Со своей стороны на ту же Францию, да и на многие другие государства мира, влияет Россия. Можно привести множество примеров подобного влияния из области культуры (Толстой, Достоевский, Чайковский, Стравинский, Малевич, Станиславский, труппа
      Дягилева и т.д.), но применительно к интересующей нас в первую очередь социально-экономической сфере следует выделить то огромное воздействие, которое оказала, в частности, на Францию советская модель социализма, причем вне зависимости от множества ее очевидных недостатков.
      «С этого времени-(с 1918 г.— Авт.),— отмечал крупный французский историк Франсуа Фюре,— советский феномен продолжал оказывать мощное гипнотическое воздействие на воображение народов, независимо от своего реального содержания. Уже в силу своего существования и своей длительности режим, порожденный Октябрем, приобретал мифический статус: его не наблюдают и не изучают — его любят или ненавидят...» [221, с. 104]. И далее читаем у Фюре: «...в конце войны по линии антизападных тенденций у Советского Союза больше нет конкурентов в Европе. Его пример предлагает готовое русло для жгучего недовольства региональных элит в бедных, колониальных или зависимых странах мира. Он дает сначала философию и стратегию освобождения, а затем и материальные средства» [221, с. 412].
      В прекрасной книге Ф. Фюре нарисована всеобъемлющая картина советского влияния, распространяющегося на Европу и весь мир, но нас в данном исследовании будет интересовать вектор, направленный в иную сторону. Нас интересуют те происходившие на Западе процессы, которые повлияли на развитие России, те механизмы формирования рыночной экономики, которые, будучи сначала опробованы во Франции, Германии и других государствах, были впоследствии применены у нас в стране.
      Авторы предлагаемого вниманию читателя исследования исходят из того, что культуры различных стран (в том числе и культуры социально-экономические) не отделены друг от друга некой «китайской стеной». Если в одной части света происходят изменения, и соседи — близкие и дальние — сочтут их интересными для себя, значит, в той или иной форме будет происходить процесс заимствования. Если в один прекрасный момент в «северо-западном углу Европы» (по образному выражению Талкотта Парсонса) началось движение, превращающее традиционное общество в современное1(сноску см. чуть ниже), то импульс, заданный этим движением, будет передан и в другие регионы. Раньше или позже его должна будет воспринять Россия.
      Таким образом, анализируя процессы, происходившие ранее в Европе, мы косвенным образом анализируем и происходящее сейчас в России. Мы вполне можем понять самих себя, поглядев в европейское «зеркало». Более того, в определенном смысле мы даже лучше поймем самих себя, глядясь в это «зеркало», вместо того чтобы, не пользуясь отражением, по частям разглядывать доступные нашему оку части тела. Ведь так мы некоторые части не сможем увидеть вообще, тогда как другие предстанут под весьма своеобразным углом зрения. А самое главное, для нас останется абсолютно недоступной картина в целом.
      Таково принципиальное методологическое положение, на котором построена данная работа. Если исходить из противоположных посылок, то все нижесказанное окажется, наверное, не более чем сборником забавных, но даже не поучительных, историй, имеющих весьма сомнительное отношение к жизни нашей страны.
      Конечно, авторы отдают себе отчет в том, что кривое зеркало может искажать образ. В этом плане крайне важно изучать те обязательно существующие в истории каждой страны моменты, которые являются исключительно продуктом специфики ее развития, а потому не носят всеобщего характера. И тем не менее, скорее всего, данные частности не могут повлиять в целом на важность сравнительного подхода в исследованиях.
      Говоря об общем и особенном в развитии Европы и России, мы должны иметь в виду, что между тем моментом, когда в одной стране был дан некий толчок, и моментом, когда он был воспринят в другой, неизбежно проходит некоторый период времени (Стендаль, кстати, оказался близок к истине, говоря о пятидесяти годах, хотя мог полагаться скорее на интуицию, чем на анализ фактов). Поэтому существует определенное запаздывание, своеобразная «игра в догонялки». Развитие происходит неравномерно, а, следовательно, одни страны как бы пытаются догнать другие, хотя общества, предпочитающие акцентировать внимание на своей самобытности, не всегда отдают себе отчет в том, что следуют за лидером.
      Все то, о чем шла речь выше, сводится к категории «модернизация». Для того чтобы было проще двигаться дальше в нашем исследовании, необходимо определиться с тем, как мы ее понимаем.
      
      1 Характеристику этого «северо-западного угла» Т. Парсонс дал следующим образом: «Англия, Франция и Голландия, каждая своим путем, вышли на лидирующие позиции в системе держав XVII века... Эти три страны возглавили процесс модернизации на его ранней стадии» [148, с. 77].
      Здесь и далее — примечания авторов.
      
      ЗАПАД ЕСТЬ ЗАПАД,
      ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК?
      
      Не все занимающиеся данной проблемой исследователи едины в своем понимании того, что представляет собой модернизация, а потому для начала приведем содержащееся в энциклопедии определение, с которым трудно не согласиться. «Модернизация — это современный термин, используемый для характеристики давно уже идущего в мире процесса — процесса социальных изменений, посредством которых менее развитые общества приобретают характеристики, отличающие большинство развитых обществ» [426, с. 386]. Приведенное выше определение дает нам лишь самое общее представление о сути модернизации, которое в дальнейшем будет уточняться. Сейчас же мы попробуем нарисовать картину модернизации лишь самыми крупными штрихами.
      Что такое «менее развитые общества»? Что представляют собой в отличие от них общества развитые? Автор приведенного выше «энциклопедического» определения, Даниэль Лернер в одной из своих монографий дал более образную и в то же время обстоятельную картину отличия современного общества от традиционного. «Там, где традиционный человек,— заметил Д. Лернер,— отвергает всякие инновации, говоря: "Так быть не может", представитель современного Запада, скорее, спросит: "А не сделать ли это?" — и проложит новый путь без лишней суеты». Иначе говоря, человек в современном обществе — это «то, чем он может стать, а общество — это то, что предоставляет ему для этого соответствующие возможности» [425, с. 48-49].
      Два различных типа общества характеризуются совершенно различной мотивацией деятельности. В традиционном — человек не может сотворить ничего принципиально нового. И не просто потому, что это трудно с технической, если можно так выразиться, точки зрения. Трудности созидания не главное. Гораздо важнее то, что ему даже не свойственно мышление, предрасполагающее к созиданию. Он просто видит мир абсолютно неподвижным. Так же как дальтоник не различает цвета, человек традиционного общества по самой природе своей не различает развития.
      Модернизированная личность, напротив, плохо понимает, каким образом можно жить без развития. «В том, что известно, пользы нет, одно неведомое нужно»,— заметил мельком гетевский Фауст, рожденный поэтом как раз тогда, когда Германия находилась на старте своей модернизации. Но это, казалось бы, случайное замечание фактически определяет всю философию современности. Человек теперь постоянно стремится добиваться каких-то новых целей, преобразуя себя и общество. Не столь важно даже, какие это цели — материальные или духовные, карьерные или творческие, технические или гуманитарные. Важно то, что они есть.
      В той мере, в какой изменился человек, изменяется в эпоху модернизации и общество. Д. Лернер сделал общий набросок картины жизни, протекающей в этом обществе. Оно является промышленным (Лернер писал еще до того, как получила распространение теория постиндустриального общества) и урбанизированным, характеризуется высокой степенью грамотности населения. А самое главное, оно представляет собой так называемое общество участия.
      Традиционное общество разделяет людей на отдельные группы и общины, члены которых связаны между собой помимо всего прочего узами кровного родства. Между собой эти общины не имеют прочных, стабильных связей. Они изолированы друг от друга, а также от центра, если таковой вообще существует. Соответственно решения, принимаемые в одной общине, практически не влияют на жизнь других групп населения.
      Современное же общество, являющееся обществом участия, отличается от традиционного тем, что функционирует посредством консенсуса. Отдельные индивиды в нем принимают персональные решения по вопросам, которые являются в то же время и вопросами общественной значимости. Поэтому они должны часто вступать в столкновение с другими индивидами и группами. Следовательно, общество, для того чтобы иметь возможность существовать, должно в той или иной форме обеспечивать консенсус. Этот консенсус может обеспечиваться довольно трудным путем, включая и жесткие столкновения. Но как бы ни конфликтовали между собой люди, сам факт существования общества говорит о наличии некоего консенсуса.
      В обществе участия большинство людей вступают в контакт с другими людьми, поскольку оканчивают школу, читают газеты, получают зарплату на работе и потом тратят заработанные деньги, покупая на открытом рынке нужные для жизни товары. Наконец, люди в обществе участия голосуют на выборах (где соревнуются между собой различные кандидаты) и выражают свое мнение по многим вопросам, не имеющим непосредственного отношения к тем делам, которыми они заняты повседневно. Но характерно, что демократическая система выборов не является таким уж принципиальным показателем наличия общества участия. Она появляется на сравнительно поздней стадии его развития, как некий завершающий данную систему институт [425, с. 50-51, 64].
      На этом мы пока завершим нашу первоначальную характеристику того, что представляет собой модернизация и чем отличается традиционное общество от современного. Более глубокое изучение данного вопроса предполагает проведение сравнительного анализа различных обществ, чем мы и займемся в дальнейшем.
      Чтобы провести подобный анализ, окунемся непосредственно в европейский мир, представляющий собой самый лучший полигон для исследования1. Это чрезвычайно точно выразил еще Д. Лэндес: «Европа дает для анализа прекрасные возможности, поскольку характеризуется контрастом между Британией, в которой произошли самопроизвольные изменения, и ответом, ими порожденным. Если верно, что история — это лаборатория социальных наук, то экономическая эволюция Европы предоставляет нам замечательный материал для экспериментирования» [417, с. 39].
      В ходе исследования модернизации постоянно обнаруживается много общего в том, как решались близкие по духу и сути проблемы осуществления преобразований в разных государствах Европы и мира в различные эпохи. Несмотря на то что между странами, так же как, впрочем, и внутри отдельных стран, существуют серьезные культурные отличия, накладывающие свой отпечаток на ход процесса преобразований, оказывается вполне возможно выделить общие моменты и общие этапы реформирования, одинаково актуальные если не для всех, то, по крайней мере, для очень многих из тех, кому приходится двигаться по сложному пути от традиционного общества к современному.
      «При взгляде на историю конкретной страны мы больше всего интересуемся тем, как подобная ситуация была разрешена в прошлом»,— отмечал А. Ослунд [262, с. 24]. Этот автор дал широкую панораму тех исторических аналогий (по преимуществу европейских), изучение которых представляет серьезный интерес для стран, осуществляющих реформы в посткоммунистический период своего развития.
      Во-первых, А. Ослунд отмечал, что события рубежа 80-90-х гг. XX столетия имеют много общего с событиями европейских революций 1848 г., поскольку коммунистическое общество по многим своим чертам напоминает феодальное.
      Во-вторых, есть аналогия между тем, что происходит сегодня в Восточной Европе, включая страны бывшего СССР, и
      
      1Хотя анализ модернизации в странах Латинской Америки не входит в задачу данного исследования, можем порекомендовать читателю тесно связанные с данной книгой статьи [192, с. 193].
      
      длительными усилиями, предпринимавшимися в области макроэкономической стабилизации в различных государствах Латинской Америки (в основном на протяжении 60-80-х гг.).
      В-третьих, значительный интерес сегодня представляет то, каким образом удалось обеспечить восстановление финансовых систем в Центральной и Восточной Европе после Первой мировой войны. По мнению А. Ослунда, особенно стоит обратить внимание на опыт распада империи Габсбургов, поскольку впоследствии Советский Союз после своего распада столкнулся со многими проблемами, близкими к тем, которые некогда были у Австрии, Венгрии, Чехословакии, Польши.
      В-четвертых, стоит обратить пристальное внимание и на то, каким образом произошло восстановление Германии после Второй мировой войны, поскольку нацистский режим представлял собой фактически не что иное, как разновидность командной экономики. Выход из оставленного после Гитлера экономического хаоса осуществлялся посредством либерализации хозяйства (подробнее см.: [262, с. 24-28]).
      Собственно говоря, на предположении о родстве социально-экономических и политических преобразований, осуществленных в разное время в разных местах земли, построена вся наша книга. В ней постоянно проводятся сопоставления, во-первых, судеб отдельных интересующих нас «героев» западного мира, а во-вторых, всех проанализированных в книге стран, с одной стороны, и России — с другой.
      Выясняется, что есть много общего в механизмах функционирования государства, в том, как оно ослабевает, разрушается и открывает тем самым дорогу для осуществления перемен в самых широких областях экономической и социальной жизни. Много общего есть в том, как исторически шла борьба за формирование четких прав собственности, позволяющих функционировать рыночной системе. Много общего существует и в механизме функционирования кредитно-денежной системы, в том, как порождаются высокие и разрушительные инфляции, парализующие хозяйственную жизнь страны.
      Конечно, отдельные страны в своем историческом развитии не могут быть точной копией друг друга. В том числе имеются важные различия и в прохождении пути от традиционного общества к современному. Далеко не все из того, что случается на данном пути у одних стран, будет повторяться у других.
      Хотя анализ радикальных политических трансформаций как таковых выходит за пределы нашего исследования, интересно будет заметить в данной связи, что столь распространенная (особенно в левых политических кругах) точка зрения о революциях как неких локомотивах истории, или, точнее, о неизбежности социальных революций при прохождении обществом определенной стадии развития, по всей видимости, не соответствует действительности. В одних исторических условиях социальные революции действительно имеют место, причем принимают свою классическую форму. В других же случаях перемены в обществе происходят без столь существенных потрясений, или, по крайней мере, революции не приобретают столь значительного размаха, как это было во Франции, Китае, Мексике или в России.
      Подробный анализ революций был осуществлен Ш. Эй-зенштадтом, который пришел к выводу, что «хотя человеческим обществам свойственны социальные конфликты, инакомыслие, восстания, изменения и преобразования, однако специфическое объединение элементов, создающее образ подлинной революции, не является единственным естественным путем "настоящих" перемен — ив традиционных, и в современных ситуациях. Скорее, это лишь один из возможных путей». Или, как называет их Ш. Эйзенштадт в другом месте,— это мутации [244, с. 53, 386]. Для того чтобы определить, почему где-то возникают революции, а где-то не возникают, данный автор предлагает выявить некую комбинацию между, с одной стороны, структурными и культурными особенностями обществ, в которых произошли революции Нового времени, а с другой — специфическими историческими условиями реализации потенциала революций и осуществления сопутствующих им преобразований.
      Таким образом, получается, что различные общества в обязательном порядке переходят от традиционного состояния к современному, в обязательном порядке приобретая определенный «набор» современных качеств. Однако они могут это делать быстрее или медленнее, мягче или жестче, с большими издержками или меньшими. Порой формы перехода у двух соседей совсем не похожи друг на друга. Но, тем не менее, этот переход обязательно должен иметь место.
      Теперь вернемся к разговору о модернизации как таковой. Несмотря на очевидность многочисленных аналогий, несмотря на то, что различные страны шли к современности бок о бок, перенимая опыт соседей, в реальной исторической практике термин «модернизация» долгое время не использовался. Хотя модернизационный процесс уже шел довольно быстрыми темпами, у человечества просто не сформировалось еще представление о единстве этого процесса.
      Первые европейские страны — Голландия, Англия — стали модернизироваться еще в XVII веке. Однако ни в тот момент, ни позднее, когда модернизационный процесс захватил их соседей — Францию, многочисленные германские государства во главе с Пруссией и Австро-Венгрию, представлявшую конгломерат отдельных территорий, населенных самыми разными народами,— представления о каких-то общих закономерностях или даже тенденциях, характерных для любого общества, двигающегося от традиции к современности, еще не возникало.
      Подобное состояние дел не должно удивлять. Общество просто не испытывало потребности понять, что же такое модернизация. На это, как представляется, было две основных причины. Во-первых, не сформировались еще четкие образцы, на которые могли бы ориентироваться те страны, в которых начинались перемены. Во-вторых, в каждом из модернизирующихся государств были сильны представления об его уникальности, неповторимости и даже превосходстве над соседями. Поэтому на данном этапе развития общества научные исследования в модернизирующихся странах шли преимущественно по пути изучения отдельных прогрессивных черт, имеющихся в других государствах, как современных им, так и известных из прошлого.
      Весьма характерным в этом плане является знаменитый труд Шарля Луи де Монтескье «О духе законов», опубликованный в 1748 г., т.е. именно в то время, когда Франция всерьез начинала задумываться об осуществлении радикальных преобразований. Монтескье тщательно собрал со всего мира отдельные крупицы прогрессивных идей и начинаний. В числе взятых им для изучения объектов — и античные государства, и Китай, и арабский мир, и современная ему Англия. В числе поднимаемых проблем — и политическое устройство, и налогообложение, и народные обычаи. Из всего им собранного, как из отдельных кирпичиков, Монтескье стремился сформировать картину некоего целесообразного общественного устройства.
      Иной подход использовался несколько позднее в странах, оказавшихся в колониальной зависимости. Они тоже начали движение в сторону современного общества, но оно проходило под определяющим воздействием метрополии и ее культуры. Поэтому здесь постепенно формировалось представление о том, что осуществление прогрессивных преобразований, с помощью которых можно преодолеть экономическую отсталость и консервативную традиционную культуру, связано исключительно с заимствованием тех черт, которые определяют фундаментальные основы жизни метрополии.
      Так вышли на свет первые понятия, ставшие прообразом позднее появившейся категории «модернизация»: «англизация» для Индии, «галлизация» для Индокитая и т.п. Впоследствии сформировался более общий термин, используемый всеми обществами, которым приходилось преодолевать свою отсталость, ориентируясь на достижения, имевшиеся в странах Запада: «вестернизация». Этот термин мог использоваться как применительно к странам, находившимся в колониальной зависимости, так и применительно к тем, которые формально оставались свободными, но испытывали серьезные социально-экономические проблемы, связанные с отсталостью (Япония, Китай, Турция).
      Однако со временем выяснилось, что вестернизаторские представления о развитии общества в целом оказываются столь же неудовлетворительными, как и предшествовавшие им взгляды, отрицавшие наличие единых для всего человечества тенденций прогресса. Связано это было в основном с двумя моментами.
      Во-первых, с тем, что путь в западный мир оказался значительно более сложным и тернистым, чем представлялось ранее.
      Если одни общества успешно проходили через трудные испытания и достигали высоких темпов экономического роста, формировали демократические политические системы, то другие — становились жертвами фундаменталистских переворотов и оказывались в полосе длительного экономического застоя.
      Таким сравнительно успешным примерам осуществления преобразований, как преобразования в Японии, Корее или Турции, долгое время противостояли весьма печальные случаи неудачных реформ. Среди них — Иран, где на смену осуществлявшейся шахом «белой революции» пришел фундаментализм; Аргентина, которая десятилетия не могла выбраться из плена инфляции и сменяющих друг друга диктатур; или Россия, сформировавшая административную экономику на основе жесткого социально-политического тоталитаризма. Во-вторых, выяснилось, что вестернизация в прямом смысле этого слова все же не осуществляется даже в наиболее успешно развивающихся странах. Их быстрое развитие происходит таким образом, что в современные структуры, возникающие благодаря осуществлению серии преобразований, проникают элементы традиционных начал, характерных именно для данного общества.
      В частности, можно отметить, что быстрое экономическое развитие Японии и так называемых «восточноазиатских тигров» (Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг) стало следствием не только заимствований из западной экономической культуры, но и использования определенных специфических форм организации труда, не характерных для других регионов мира. А развитие Турции, которая считает себя сегодня светской, европейской страной и даже желает вступить в Евросоюз, может, как выяснилось, осуществляться и в те промежутки времени, когда у власти находятся исламисты, изыскивающие возможность интегрировать рыночную экономику с нормами шариата1.
      
      1Наверное, впервые то, что традиционные элементы, содержащиеся в меняющемся обществе, могут ускорять или, напротив, замедлять модернизацию, было показано М. Леви [427].
      
      Если мы обратимся к истории и внимательно посмотрим, каким же образом сам Запад стал Западом, то обнаружим много весьма неоднозначных моментов. Консервативные повороты, тоталитарные режимы, высокие темпы инфляции, антилиберальные настроения широких слоев населения — все это в изобилии присутствовало в истории таких государств, как Франция, Германия, Австро-Венгрия. Позднее через соответствующие трудности прошли государства Латинской Америки и Восточной Европы.
      На каком-то этапе своего развития каждая из этих стран казалась многим современникам весьма специфичной и абсолютно не реформируемой. И при всем этом, когда реформы реально начались, каждая из стран показала, что она не просто копирует опыт соседа, но вносит в ход развития некий свой собственный элемент. У одних развитие строилось на протестантской трудовой этике, у других — на католической, недавно казавшейся еще совершенно непригодной для модернизации. У одних политическая демократия сравнительно плавно двигалась вслед за хозяйственной трансформацией, у других быстрый экономический рост шел «под прикрытием» авторитаризма. У одних модернизация надолго прерывалась из-за неготовности общества к переходу, у других данный переход все время шел сравнительно успешно.
      Представление о Западе как некоем едином целом, находящемся к западу от российской границы (а еще недавно считалось — к западу от берлинской стены), сформировалось сравнительно поздно.
      Когда-то европейцы считали, что Англия — это оплот стабильности и прогресса, тогда как Франция — прибежище страшных якобинцев. Затем либеральный Запад стал отождествляться с Англией, Францией и США, тогда как Германия, Австро-Венгрия, Италия, Испания рассматривались в качестве опасного источника агрессии и нестабильности. В недавнее время право считаться «империей зла» было оставлено лишь за Советским Союзом, хотя настороженность у Запада сохранялась и по отношению к Китаю. А в наши дни все более отчетливо формируется представление о том, что мир един — от Японии до Тихоокеанского побережья США и есть лишь отдельные тоталитарные режимы, которые служат источником напряженности (режимы Милошевича, Саддама, муллы Омара, Каддафи, Кастро, Ким Чен Ира и др.) до тех пор, пока не падут.
      Словом, проблемы, возникающие в ходе модернизации,— это никак не монополия незападного мира. Есть как более гладкие, так и менее гладкие примеры перехода к современности в самых разных частях света. И. Стародубровская и В. Мау, обобщая проблемы, с которыми сталкиваются самые отдельные страны на пути модернизации, выделили даже три объективно существующих «кризиса экономического роста»: кризис ранней модернизации, кризис зрелого индустриального общества и кризис ранней постмодернизации [180, с. 59]. Франции и Германии проходить через них было не легче, чем, скажем, Ирану или Аргентине.
      По мере того как представления о сложности процессов, преобразующих мир, начали все более активно проникать в сознание людей, старый, прямолинейный термин «вестернизация» стал заменяться более гибким: «модернизация». Хронологически, по оценке Ш. Эйзенштадта, это произошло после Второй мировой войны.
      С конца 40-х гг. в связи с началом распада колониальной системы и появлением ряда новых независимых государств начал возрастать интерес ученых и политиков к тому, что можно назвать именно модернизацией. Появились классические работы Парсонса (социологический аспект модернизации), Алмонда и Истона (политологический аспект), а также связанные с проблемой развития посткейнсианские экономические исследования и специальные исследования в области эконометрики [336, с. 3-4, 11-12]. В той мере, в какой происходило развитие «третьего мира», демонстрировавшего внешним наблюдателям, что традиционные вестернизаторские подходы оказываются неадекватны, значение категории «модернизация» все больше и больше увеличивалось.
      Модернизация предполагает, что существуют некие общие для всего мира тенденции, закономерности, благодаря которым традиционные общества превращаются в современные, но это сложное движение к современности ни в коем случае не есть примитивное превращение Востока в Запад.
      Во-первых, надо учитывать, что некоторые важные элементы культуры стран Запада в ходе модернизации могут быть приняты, тогда как другие — отторгнуты. Если масштабы этого отторжения не превышают некоего критического уровня, за которым существование модернизированного общества как системы оказывается невозможно, то появляется очередное государство, обладающее основными признаками принадлежности к современности, но в то же время сохраняющее и свою национальную специфику. Впоследствии эта специфика вполне может быть легитимизирована модернизированным сознанием и станет считаться уже не признаком отсталости, а одним из возможных признаков современности.
      Например, следует отметить, что в различных странах Запада существуют различные политические модели (конституционные монархии, президентские и парламентские республики), различные механизмы проведения парламентских выборов (мажоритарные, пропорциональные, смешанные) и различные подходы к обеспечению государственного единства (унитарные государства и федерации). Кроме того, практически в каждой стране сохраняется какой-то символический культурный пласт, берущий начало в прошлом и практически очень слабо связанный с современностью (приверженность монархии в Англии, бравирование революционной традицией во Франции, подчеркивание религиозности в Польше, апеллирование к античной демократии в Греции и т.д.). Но подобные различия, уходящие, как правило, корнями в национальную историю, не считаются с точки зрения модернизированности общества принципиальными. Признается, что существование развитой гражданской культуры возможно в различных формах, хотя в прошлом многие англичане или французы полагали, будто лишь та модель, которая складывается у них в стране, является единственно возможной.
      «Если бросить взгляд назад, на Британию, которая была, очевидно, первой модернизированной страной в мире,— отмечал Ш. Эйзенштадт,— то можно подчеркнуть важность сохранения различных традиционных элементов в социальной и символической сферах. Более того, конкретные примеры структурной дифференциации, которые имели место в большинстве европейских стран, демонстрируют нам огромное разнообразие путей, посредством которых традиционные элементы и ориентации инкорпорируются в сложные современные системы, а также путей, посредством которых различные функции срастаются внутри отдельных коллективов и организаций» [336, с. 29].
      Во-вторых, надо учитывать и то, что в ходе модернизации конкретные условия той или иной страны могут определить временный (в том числе и весьма длительный) откат преобразований. Это происходит тогда, когда число отторгаемых элементов западной культуры начнет превышать определенный допустимый критический уровень. Данный откат означает, что обществу пока еще не удалось решить некоторые важные проблемы, поставленные в ходе модернизации, и это решение переносится на будущий период времени. Но даже в подобной сложной ситуации процесс модернизации, как правило, не останавливается полностью.
      Например, установление тоталитарных режимов в нацистской Германии, фашистской Италии или коммунистической России после того, как каждая из этих стран уже проделала большой путь в направлении модернизации, стало серьезным препятствием для превращения германского, итальянского и российского обществ в общества современные. Но прошло некоторое время, и каждая из этих стран смогла возобновить свое движение к современности. Более того, даже в эпоху отката, когда, скажем, формирование гражданского общества полностью застопорилось, модернизация (пусть в искаженном виде) продолжала идти. Некоторые структурные сдвиги в экономике, а также миграционные процессы, приводящие к укрупнению городов, должны были бы иметь место в Германии, Италии и России при любом конкретно-историческом повороте событий.
      В-третьих, надо учитывать и то, что преодоление стоящих на пути модернизации препятствий может осуществляться не прямолинейной, лобовой атакой на отсталость, а с помощью своеобразного «обходного маневра». Определенные элементы традиционного общества способны интегрироваться в современную, заимствованную с Запада культуру и даже будут при этом содействовать развитию. Если данный «обходной маневр» умело проведен, модернизационного отката может вообще не быть (либо он окажется сравнительно краткосрочным и несущественным). Правда, следует учитывать, что интеграция традиционного и современного в конечном счете, как правило, оказывается неустойчивой и через некоторое время ставит новые проблемы для развития общества.
      Например, традиционная японская общинная культура явно способствовала росту эффективности производства в тот период, когда страна восходящего солнца демонстрировала экономическое чудо. Многие характерные для Запада проблемы, связанные с дисциплиной труда, лояльностью работника своей фирме, взаимоотношениями между капиталистами и трудящимися, стояли в Японии значительно менее остро. Правда, к началу 90-х гг. Япония вошла в глубокий экономический кризис, и этот поворот в значительной мере был связан с проблемой состыковки традиционного и современного.
      Подобного же рода проблема будет стоять и перед обществами мусульманского мира, обходящими сегодня религиозный запрет на предоставление ссуд (риба) с помощью системы так называемых исламских банков, где кредитор не берет процент, а участвует наряду с заемщиком в прибылях. На данной основе кредитная система, по-видимому, развиваться может. Но сможет ли исламская экономика с таким багажом интегрироваться в мировую? А ведь рано или поздно это будет необходимо сделать.
      Думается, что теория модернизации гораздо лучше отражает реалии нашего мира, нежели теория вестернизации. Нельзя абсолютизировать известное образное высказывание Редьярда Киплинга, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Но не стоит в то же время и полностью отрицать предположение английского поэта, знавшего некоторые тонкости неевропейских культур. Восток не может просто вдруг взять и превратиться в Запад. В определенном смысле он, даже энергично модернизируясь, будет оставаться Востоком.
      Определить точно, в какой мере некий условный «Запад» проникает в некий условный «Восток», довольно сложно. По поводу того, что конкретно может заимствоваться одними обществами у других, а что не может, существует весьма широкий спектр мнений. В зависимости от взглядов конкретного автора на содержание процесса заимствований может меняться и представление о том, что же следует считать модернизацией.
      Например, Талкотт Парсонс, ставший уже классиком теории модернизации, является в данном вопросе сторонником предельно расширительного подхода. Для него всемирное распространение обществ современного типа является очевидным фактом, не нуждающимся в особых доказательствах. Доказывать, что возможен какой-то иной путь развития, с точки зрения Т. Парсонса, предстоит, скорее, тем, кто не убежден во всемирном значении модернизации.
      «Движение к модернизации,— отмечал он,— охватило сегодня весь мир. В частности, элиты большинства немодернизированных обществ воспринимают важнейшие ценности современности, в основном ценности, касающиеся экономического развития, образования, политической независимости и некоторых форм «демократии». Хотя институциализация этих ценностей остается и еще долгое время будет оставаться неравномерной и чреватой конфликтами, стремление к модернизации в незападном мире, вероятнее всего, не прервется... Бремя доказательства лежит на тех, кто утверждает, что в течение следующих двух веков в той или иной части мира произойдет формирование какого-то явно несовременного типа общества, хотя вариации внутри современного типа общества, скорее всего, окажутся многообразными... Можно предположить, что в следующие сто с лишним лет будет продолжаться процесс оформления того типа общества, которое мы называем "современным"» [148, с. 182, 189].
      Иначе говоря, если использовать образное сравнение, которое применил другой автор в отношении индустриализации, являющейся составной частью процесса перехода к современности, мир, начавший модернизироваться, напоминает собой библейскую Еву, сорвавшую плод с древа познания добра и зла. После этого мир уже никогда не сможет стать тем же, каким был ранее [417, с. 12]. Теперь ему остается
      лишь двигаться все дальше и дальше по пути осуществления преобразований, охватывая новые регионы и все больше проникаясь духом современности.
      Стоит еще раз обратиться к гётевскому «Фаусту», являющемуся во многом показательным произведением для всей европейской культуры эпохи модернизации. Невозможно остановить мгновение, невозможно сказать, что оно поистине прекрасно. Хочется достигать большего. Хочется ломать устоявшиеся границы. Хочется выходить за любые заранее установленные рамки.
      Сразу заметим, что подход Т. Парсонса представляется нам достаточно обоснованным. Однако другие авторы смотрят на современность под несколько иным углом зрения. Скажем, существуют крайние, «экстремистские» подходы, которые практически вообще отрицают единство мира и строятся на предположении о том, что теория модернизации была опровергнута активным леворадикальным напором чутких к «страданиям стран и народов» социологов еще в середине 60-х гг. [205, с. 41-47].
      Другие исследователи пытаются, скорее, отделить «зерна» от «плевел». Так, например, один из наиболее известных сторонников подхода, настаивающего на самобытности отдельных цивилизаций, Самюэль Хантингтон, проводя вполне ортодоксальную ныне мысль о том, что «какие бы преграды на пути модернизации ни ставили незападные общества, они бледнеют на фоне тех преград, которые воздвигаются перед вестернизацией» [222, с. 112], расставляет в то же время некоторые акценты со свойственной этому автору спецификой.
      Похоже, что для него модернизация — это все то, что связано с технологиями и экономическим ростом, но не с политическими структурами и культурными традициями. Соответственно признание модернизации и отрицание вестернизации в данной трактовке означает, что принятие рыночной экономики и технических новшеств будет в модернизирующихся странах сочетаться, скорее всего, с авторитарными режимами или фундаментализмом. «Правоверные мусульмане могут развивать науку, эффективно работать на фабриках или использовать сложные виды вооружений,— отмечал С. Хантингтон. - Модернизация не требует какой-либо одной политической идеологии или ряда институтов: выборы, национальные границы, гражданские организации и другие атрибуты западной жизни не являются необходимыми для экономического роста» [222, с. 111].
      Нам думается, что этот вывод все же недостаточно обоснован. Общество представляет собой более сложное явление, чем вытекает из модели С. Хантингтона. В нем не может длительное время сочетаться несочетаемое, а потому модернизация неизбежно проникает за пределы чисто экономической сферы. Поэтому мы должны в нашем исследовании модернизации продвинуться несколько дальше определения, данного в начале главы лишь в самом общем виде.
      
      ЧТО ЗНАЧИТ «БЫТЬ СОВРЕМЕННЫМ»?
      
      Какое же общество может считаться современным, модернизированным? Конечно, мы не может провести четкую границу, по одну сторону которой находятся общества традиционные, т.е. те, которым еще предстоит пройти путь к современности, а по другую — модернизированные, а значит, глядящие на весь остальной мир с высоты своей «вековой мудрости». Граница на самом деле очень расплывчата.
      С одной стороны, среди обществ, еще находящихся в процессе трансформации, есть те, которые уже очень быстро прогрессируют. Например, Польша, как только рухнул Восточный блок и появилась возможность осуществлять реформы, столь быстро двинулась на сближение с Европой, что мир заговорил о «польском экономическом чуде». Интенсивно сближаются с Европой и такие страны, как Чехия, Словения, Словакия и Венгрия. Приближаются к ним Хорватия, Румыния, Болгария, хотя экономический прогресс там не столь заметен. Понятно, что модернизация Восточной Европы — это не совсем то же самое, что модернизация, скажем, Центральной Африки.
      С другой стороны, среди обществ, считающихся уже модернизированными, уровень экономического и политического
      развития может быть весьма различен. Например, прогресс США в первой половине XX века был столь значителен, что после Второй мировой войны стали поговаривать даже об американизации разоренной и голодной Европы — так, как будто речь идет о вестернизации какой-то колониальной страны, далекой от состояния, характерного для современного общества.
      Тем не менее, мы все же можем выделить несколько критериев, на основании которых возможно говорить о том, является ли данное общество в основном модернизированным или все же традиционным.
      Во-первых, в модернизированном обществе существуют имманентные механизмы, которые обеспечивают постоянное возобновление экономического роста, несмотря на любые кризисы, его поражающие.
      В традиционном обществе отсутствуют внутренние стимулы для экономического развития. Там все жестко регламентировано. Рост либо вообще не имеет места, либо происходит столь медленно, что на протяжении столетий, если не тысячелетий, уровень доходов и образ жизни людей остаются практически неизменными. Специальными усилиями государства развитие может время от времени ускоряться (насаждение мануфактур и фабрик, снаряжение торговых экспедиций, мелиорация и освоение новых земель), но как только активность властей ослабевает (в силу смены правящих элит, модификации общественных настроений или же вследствие разрушительных войн и вражеских нашествий), все возвращается на круги своя.
      Когда же на смену традиционному обществу приходит модернизированное, в основе его оказывается рыночная экономика, функционирующая по принципу «невидимой руки*. В этой экономике случаются кризисы, но во время любого такого кризиса начинают действовать имманентные силы, заставляющие в конечном счете экономику опять идти на подъем. Для того чтобы начался рост, уже не требуется государственного вмешательства, хотя умелое осуществление интервенционистской политики может ускорить выход из кризиса или же сделать рост более интенсивным. В то же время правитель ственный волюнтаризм может, наоборот, застопорить нормальный ход восстановления экономики, вполне способной развиваться и без высочайшей опеки.
      В конкретной сегодняшней действительности многие страны уже вышли из состояния, присущего традиционному обществу, но еще не достигли уровня общества модернизированного. Рыночный и традиционный секторы хозяйства могут в них сосуществовать, но если первый начинает явно доминировать, мы можем говорить о том, что данное общество находится на пути модернизации.
      Путь этот оказывается достаточно долгим и трудным. В какой-то момент времени элементы традиционного общества становятся уже совершенно неразличимыми, но конечный пункт, к которому мы движемся, остается все еще очень далек. В дороге общество вынуждено преодолевать ряд «соблазнов». Из-за них рыночная экономика не может работать с полной эффективностью, и экономический рост либо надолго приостанавливается, либо становится фиктивным (ориентированным на некие ложные цели, поставленные государством). В данной книге мы исследуем именно общество, находящееся в пути и не достигшее пока своего пункта назначения.
      Момент начала и завершения пути для каждой изучаемой нами страны весьма условен. Понятно, что мы не можем с точностью до года (или даже десятилетия) определить, в какой момент началось формирование рыночной экономики того типа, о котором сказано выше, и в какой момент экономический рост приобрел способность восстанавливаться без специальных государственных мер. Мы можем определять эти моменты, скорее, по сопутствующим экономическому развитию политическим событиям (реформам, революциям или, напротив, их отсутствию), полагая, что действия общества в целом и элит в частности отражают достижение важных для экономики переломных пунктов.
      Так, например, условным признаком начала модернизации станет для нас осуществление первых реформ, ставящих своей целью разрушение традиционных (или созданных в эпоху абсолютизма) ограничений для развития бизнеса (включая формирование национального рынка, аграрные преобразования, отмену цеховых запретов). Условным признаком завершения модернизации станет момент достижения такой социально-политической стабильности, при которой экономика больше не подвергается разного рода антирыночным экспериментам.
      Понятно, что при таком подходе хронологические рамки анализа можно несколько расширить или сузить. Например, анализ развития французской экономики можно было бы начать с реформ, предшествующих деятельности Тюрго, а анализ германской экономики довести до момента ликвидации ГДР и воссоединения страны. Тем не менее, нам думается, что эти изменения не повлияли бы на суть анализа.
      Естественно, ни в коем случае не следует считать, что завершение модернизации означает решение всех экономических проблем и обретение постоянно высоких темпов роста ВВП. Проблемы и реформы имеют место и после завершения модернизации, однако носят уже совершенно иной характер.
      Во-вторых, модернизированное общество отличается от традиционного высоким уровнем гражданской культуры населения, благодаря чему политической формой его существования становится демократия.
      В традиционных обществах устойчивую демократию построить невозможно, причем отнюдь не потому, что тянущийся к ней народ якобы попирается тиранами. В этих обществах отсутствует само представление о каком-либо ином способе существования, кроме как об опирающемся на авторитарную власть. Люди с самого начала исходят из представления, что дело одних — править, а других — подчиняться. Авторитет правящих лиц или элит может опираться на сакральные представления (власть дана Богом), на традицию (власть принадлежит данной династии испокон веков) либо на личную харизму правителя (власть принадлежит тому, кто вызывает у толпы восхищение своими подвигами или какими-то чертами личности).
      Отдельные примеры демократических обществ в античности и в Средние века являются исключением, лишь подтверждающим правило. Они были неустойчивыми, постоянно подвергались ударам со стороны радостно приветствуемых народными массами тиранов, а самое главное — предполагали осуществление волеизъявления лишь со стороны весьма ограниченной части общества (лично свободных граждан либо лиц, имеющих определенное имущество).
      В модернизированном обществе значительная часть населения утрачивает авторитарное сознание. Она уже обладает гражданской культурой, т.е. стремится в той или иной форме поддерживать именно ту власть, которая действует в ее интересах, а не ту, которая просто существует независимо от ее воли и желания.
      Иначе говоря, люди начинают действовать рационально, что позволяет им избирать президентов и парламенты, а также менять их по мере необходимости. Естественно, степень вовлеченности в гражданскую культуру у людей весьма различна: одни голосуют за программы кандидатов и учитывают их реальные дела, тогда как другие оказываются падкими на лозунги и популистские обещания. Но доминирование гражданской культуры делает демократию самовоспроизводящейся.
      Связь между становлением рыночной экономики и демократией несколько условна. Не следует думать, что их развитие осуществляется абсолютно одновременно. Общество может уже быть весьма модернизированным в плане достижения высоких темпов роста, формирования рыночных институтов и преобразования хозяйственной структуры, но при этом сохранять в целом авторитарную культуру.
      Абсолютизация какого-то одного момента — экономического или политического — может создать искаженное представление о степени модернизированности. Поэтому столь неожиданными для многих являются политические срывы динамично развивающегося в экономическом плане общества (начиная со случая нацистской Германии и кончая провалом «белой революции» в Иране). И столь же неожиданными для многих являются хозяйственные успехи авторитарных режимов, подавивших демократию, но серьезно заботящихся об экономике (начиная с эпохи Второй империи во Франции и до режима генерала Пиночета в Чили XX века).
      В-третьих, модернизированное общество в отличие от традиционного оказывается мобильным в физическом, социальном и психологическом смыслах.
      В традиционном обществе каждый его член знает свое природное место. Данному человеку известно, что он крестьянин, а не дворянин, что он живет в данной деревне и не способен жить ни в каком ином месте, что он привержен своей религии и не может выбирать веру в соответствии с какими-то абстрактными рассуждениями.
      Дело даже не в том, что власть запрещает мобильность (хотя система запретов действительно имеет место). Мобильность эта в принципе обществу не нужна, она является для него чем-то вроде пятого колеса у телеги. Кроме того, сам человек устроен таким образом, что мобильность психологически им отторгается. Он чувствует себя сравнительно комфортно только тогда, когда проживает жизнь по примеру отцов и дедов. Вырванный из привычного окружения человек традиционного общества становится беспомощным, растерянным — и в то же время агрессивным, пытающимся с помощью насилия обрести какие-то новые опоры для своего существования.
      Естественно, отклонения от традиции случались. Простолюдин-завоеватель превращался в господина, великие переселения народов меняли традиционные места обитания, старые религии уступали место новым. Однако перемены происходили крайне медленно, а общество, построенное по-новому, опять становилось немобильным. Этнос, сменивший место обитания, отнюдь не менял образ жизни и фактически на новом месте делал то же самое, что и на старом. Король, вчера еще бывший крестьянином, по-прежнему не признавал за другими крестьянами права стать в будущем королями.
      В модернизированном обществе, напротив, человек легко передвигается с места на место, привязывая среду обитания к собственным потребностям.
      Человек легко восходит или нисходит по социальной лестнице в соответствии со своими способностями. Модернизированное общество устроено так, что сама его природа требует изменений. Например, принудительное закрепление руководящих постов в корпорациях только за представителями элиты неизбежно приведет к деградации менеджмента, а выставление барьеров для вхождения на сложившийся рынок новых фирм будет означать недопустимую монополизацию.
      Человек расстается с традиционными религиозными представлениями либо меняет их на какие-то иные, более соответствующие его личным склонностям или велению времени. Кроме того, регулярно меняются и господствующие в обществе представления об его оптимальном устройстве. Новые поколения уже не держатся за догмы отцов, и это позволяет проводить очередные назревшие реформы, без которых просто началась бы всеобщая стагнация.
      Человек расстается со своим традиционным местом обитания. Массовая эмиграция в XIX веке была одним из важнейших элементов процесса модернизации. Более того, в современной рыночной экономике (даже несмотря на прекращение массовых миграций) человек может наилучшим образом использовать свои способности лишь тогда, когда достаточно легко перемещается в то место, где ему готовы предложить подходящую работу. Так уже давно построена жизнь в США. А теперь и в Европе, благодаря формированию Евросоюза, гражданин даже самой малой страны становится все более и более мобильным.
      Сын может теперь жить в иной стране, нежели отец, иметь иную профессию, исповедовать иную религию и принадлежать к иной социальной группе. Мобильность стала образом жизни, а не просто неким неприятным отклонением от сложившихся традиций.
      Естественно, большие успехи экономической и политической модернизации необязательно должны сопровождаться самой высокой мобильностью. Скажем, в малых европейских странах перемещения с места на место традиционно имеют меньшее значение, чем в переселенческих государствах. А там, где восторжествовали принципы социал-демократии, не может быть столь резких перемещений по социальной лестнице, как там, где господствуют правые. Но в целом только достаточно мобильное общество может быть модернизированным в экономическом и политическим смыслах.
      В-четвертых, в модернизированном обществе человек обладает способностью приспосабливаться к, изменяющейся среде.
      Эта особенность вытекает из предыдущей. В традиционном обществе человек пребывал в неизменном состоянии, а следовательно, ему не надо было ни к чему приспосабливаться. Если же изменяются место обитания, образ жизни и ценности, человек должен обладать способностью меняться настолько, насколько это нужно для выживания и обретения успеха в новых условиях.
      Модернизированное общество задает совершенно иной ритм жизни. Неторопливая сельская работа, активизирующаяся лишь в период посевной и уборочной, зимой же полностью затухающая, сменяется теперь постоянно поддерживаемым напряженным индустриальным темпом. Вчерашний крестьянин, неспособный мобилизовываться до предела каждый день в течение 8-12 часов, окажется плохим работником. И даже экономические стимулы не помогут сделать его труд более эффективным.
      Модернизированное общество ставит совершенно новый круг задач перед руководителем любого ранга. Он должен теперь реагировать на происходящие во внешней среде изменения, перестраивать производство (административную структуру, политическую партию и т.д.) в зависимости от того, какой вызов бросила ему новая эпоха. Помещик или бюрократ, вышедший из традиционного общества, не сможет стать эффективным руководителем, поскольку он знает лишь проблемы вчерашнего дня (в недавнем российском прошлом примером такого рода руководителя, неспособного адаптироваться к новым требованиям, был советский директор, принципиально не понимающий, как можно ориентироваться на спрос потребителей).
      Модернизированное общество требует от каждого перестройки и в личностном плане. Человек вынужден приспосабливаться к новой среде обитания, если на старом месте он потерял источник средств существования. Он должен устанавливать контакты с принципиально иным окружением. Привыкать к новым духовным ценностям, характерным для того общества, в которое он влился. Такого рода адаптация в равной мере необходима и капиталисту, и рабочему, и лавочнику. Каждый из них зависим от мира, в котором живет. Каждый из них должен жить по законам этого мира.
      Экономическая и политическая модернизация возможна при плохо адаптирующемся к новым реалиям населении, но все же в этих условиях она оказывается сильно затруднена. При косном, отсталом менеджменте и вялом работнике производительность труда будет низкой, даже несмотря на формально полное внедрение всех стимулов, характерных для рыночной экономики. Точно так же и демократическая политическая система будет давать сбои, если избиратель окажется не полноценным гражданином, а несчастной жертвой быстро меняющегося мира, смысла которого он не понимает.
      Яркий пример того, что представляет собой человек, хорошо адаптированный к требованиям модернизированного общества, и чем он отличается от человека неадаптирующегося, дает бывший очень популярным в нашей стране на рубеже столетий фильм «Брат» (и его продолжение «Брат-2»). Данила — главный герой фильма — способен чувствовать себя нормально абсолютно в любых условиях: и в ужасах чеченской войны, и в бандитском Петербурге, и в элитной Москве, и в, казалось бы, чуждой ему Америке, где он не может даже объясняться на английском языке. Именно способность к адаптации (а отнюдь не жестокость, как кажется на первый взгляд) позволяет ему выходить победителем из любой переделки, тогда как старший брат Данилы — человек совершенно традиционный — попадает в переделки буквально на голом месте. Сосуществование таких двух «братьев» представляет собой характерную особенность общества, находящегося в состоянии модернизации и далекого пока от ее завершения.
      В-пятых, в модернизированном обществе люди начинают во всех областях жизни действовать совершенно рационально, вместо того чтобы ориентироваться только на традиционные представления.
      Этот пункт является, по сути дела, обобщением всех предыдущих.
      В традиционном обществе люди поступают так или иначе не потому, что, при зрелом размышлении, приходят к выводу о преимуществах данного подхода, а просто потому, что так поступали их отцы и деды. Проверенное веками априори считается лучше нового. Это касается и политики (приверженность легитимному монарху), и экономики (отказ от новой техники и новых форм организации труда), и образа жизни (опасно перебираться на новое место или же стремиться приобрести статус и материальные блага, не соответствующие тому, что тебе положено Богом).
      Даже если человек традиционного общества видит, что получает некоторую выгоду, изменяя традициям предков и действуя рационально, он не станет все же менять образ жизни. Рациональные выводы для него неубедительны. Большую ценность имеет для представителя традиционного общества сохранение status quo, нежели обретение богатства, успешная карьера, повышение качества жизни и все прочее, что привлекает человека, принадлежащего к обществу модернизированному.
      Но как только произошли кардинальные перемены, образ жизни и мотивация действий принципиально меняются. Теперь уже тот, кто не способен действовать рационально, просто оказывается маргиналом и не выживает среди конкурентов. В модернизированном обществе человек вынужден реагировать на те вызовы, которые он получает из внешней среды. Реагировать он может лучше или хуже — в зависимости от своего интеллекта, образования, свойств личности. В зависимости от этого человек сможет добиться больших или меньших успехов. Но в любом случае он должен будет приходить к неким рациональным выводам.
      Рыночная экономика может функционировать только при рациональной реакции работника на разного рода стимулы. Они могут быть как материальными, так и моральными. Значение так называемых «человеческих отношений» на производстве ничуть не меньше значения премий и участия в прибылях. Но в любом случае система стимулов опирается на рациональное поведение. Даже если работник, реагируя на очень высокую (вполне достаточную для обеспечения желательного образа жизни) зарплату, перестает вдруг испытывать желание трудиться больше и лучше, данное поведение тоже является абсолютно рациональным.
      Яркий пример столкновения рационального и иррационального мышления в экономике — повесть Льва Толстого «Утро помещика». Молодой и сильно модернизированный князь Нехлюдов стремится перестроить хозяйство своих крестьян, основываясь исключительно на рациональных соображениях о выгоде того или иного образа жизни. Он готов помогать людям и ждет от них столь же рациональной постановки проблем. Однако крестьяне полностью принадлежат еще к традиционному обществу, в котором имеются уже готовые установки относительно того, как жить, о чем можно просить барина и что барин реально способен сделать для такого просителя.
      В итоге крестьянин, с которым говорит князь Нехлюдов, оказывается неспособен ни отремонтировать свой дом из предлагаемого помещиком материала, ни переселиться в специально построенные избы на новое место, которое с его традиционной точки зрения является нежилым. Никакие рациональные соображения барина на него не действуют просто потому, что он с самого начала видит мир по-иному. «Не навоз хлеб родит, а Бог»,— заключает мужик, а потому остается абсолютно индифферентен ко всему, что князь предлагает ему делать для роста его же собственного благосостояния.
      Точно так же и демократия может нормально функционировать только при рациональной реакции гражданина на происходящие в жизни страны изменения. Рационально мыслящий избиратель может, естественно, ошибаться, если он плохо подготовлен к тому, чтобы оценить деятельность ведущих политиков и партий. Но человек, мыслящий иррационально, в принципе не может жить в условиях демократии. Иррациональность мышления порождает политические клиентелы и приковывает человека к некоему патрону, испокон веков ему покровительствующему и пользующемуся в связи с этим безусловным правом на голос клиента.
      Таким образом, рассмотрев пять основных критериев, отличающих модернизированное общество, мы более развернуто определили, что можно считать современностью1. Но
      
      1Естественно, предложенный нами здесь подход несколько условен. Определять характерные черты модернизированного общества можно по-разному. Так, например, Т. Парсонс в своем исследовании предпочитает акцентировать внимание на том, что в процессе модернизации общество проходит через три важнейшие революции. Две из них довольно хорошо известны — промышленная и демократическая, а третья (революция в сфере образования) добавляется к данной триаде (причем вполне справедливо) именно Т. Парсонсом [148, с. 102-131]. Если мы переосмыслим по-своему подход Т. Парсонса, то сможем заметить, что промышленная революция — это не что иное, как формирование рыночных институтов, делающих рост ВВП самовоспроизводящимся; демократическая революция — это формирование гражданской культуры и связанных с ней институтов современной демократии; революция в образовании — это формирование новой мобильной личности, действующей рационально и способной адаптироваться в условиях современного общества.
      
сформулировав наши представления о модернизации в развернутом виде, мы должны теперь сделать еще одну важную оговорку. Для характеристики процесса перехода общества к современному состоянию в той или иной степени используются помимо избранной нами категории и другие понятия. Необходимо определить, каким образом они соотносятся между собой, и в каком конкретно случае удобнее и правильнее говорить о модернизации, а в каком — нет.
      Наиболее распространенным сегодня в нашем российском обществе понятием (применительно к процессу осуществляющихся в нем преобразований) является понятие «реформа». Его используют как в науке, так и в обиходе. В данной книге мы будем постоянно вести речь о тех или иных экономических реформах. В известном смысле это исследование вполне можно назвать исследованием реформ, тем более что мы обещали акцентировать внимание, по сути дела, лишь на проблеме становления рыночной экономики. И, тем не менее, думается все же, что, говоря о модернизации, а не просто о реформах, мы точнее определяем характер интересующих нас проблем.
      Во-первых, реформы могут быть разными1.
      1В общественном сознании со словом «реформы» в разные эпохи ассоциируются совершенно разные представления. «Заметьте,— писал А. Пшеворский на рубеже 80-90-х гг.,— что сам термин "реформы" за несколько последних лет стал синонимичным переходу от управляемой экономики к рыночной. Двадцать лет назад при упоминании этого термина появлялась мысль о распределении земли между крестьянами в Латинской Америке или о попытке поправить плановую систему в Восточной Европе. Сегодня этот термин означает власть рынков» [161, с. 246].
      Например, налоговые реформы, проводившиеся многими правителями в древности и в Средние века, были важны для нормального функционирования государства, но при этом не имели никакого отношения к тому, что мы назвали модернизацией. Даже в новое время некоторые реформы, связанные с попыткой создания достаточной для функционирования государства фискальной базы, зачастую имели лишь косвенное отношение к модернизации. Скажем, реформы Марии Терезии в империи Габсбургов или формирование системы поступления доходов в казну созданной Бисмарком Германской империи не могут непосредственно интересовать нас в данной книге.
      Более того, процесс реформирования общества не заканчивается даже тогда, когда оно становится в полном смысле этого слова модернизированным. Жизнь ставит новые проблемы, и преобразования продолжаются. Появляется необходимость осуществления очередных реформ. Реформаторским принято называть «новый курс» Франклина Рузвельта. Бесспорно, в 80-х гг. XX столетия лидеры ряда западных стран проводили экономические реформы (Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер). Большие изменения имели место и в системе международных экономических отношений (реформы валютной системы в 1944 г. и в 70-х гг., а также формирование ЕЭС и позднее — зоны евро). Однако все эти и многие другие реформы осуществлялись уже в модернизированном обществе, а потому выходят за рамки нашего рассмотрения1.
      Кроме того, весьма субъективным является проведение различий между реформами и контрреформами. Последние предполагают осуществление серьезных изменений в жизни общества, но при этом скорее тормозят модернизацию, чем двигают общество вперед. По-видимому, О. Бисмарк считал реформой усиление протекционизма в Германии на рубеже
      
      1 Характерный пример возникновения трудностей с пониманием того, что же такое реформы,— обзор весьма разнонаправленных преобразований, сведенный в некое целое и объединенный в одной книге под названием «История мировой экономики. Хозяйственные реформы 1920-1990 гг.». В ней рассказывается понемногу обо всем, что происходило за обозначенный период времени (см. [71]).
      
      70-80-х гг. XIX столетия, и с этой точки зрения действия его преемника генерала Л. Каприви являлись контрреформой. При этом созвучными идеям модернизации, на наш взгляд, были именно действия Л. Каприви. Говоря именно о модернизации, а не о реформах, мы, таким образом, можем устранить двусмысленность.
      Во-вторых, реформа является неким одномоментным актом, дающим лишь импульс к развитию общества, тогда как осуществление модернизации предполагает, что общество не только начало определенное движение в заданном направлении, но и действительно изменилось.
      Для того чтобы общество модернизировалось, должен быть осуществлен комплекс взаимосвязанных реформ, каждая из которых не может в полной мере дать эффект без других, ей сопутствующих. После того как проведены реформы, общество должно их воспринять, должно адаптироваться к происходящим изменениям. Должно осознать новые основы своей жизни не как катастрофу, разрушившую старый, привычный мир, а как единственно возможный ныне способ существования. Иначе говоря, реформа может быть проведена насильно, а через некоторое время после своего завершения — торпедирована к радости большей части общества. О завершении же модернизации мы можем говорить лишь тогда, когда возврат к старому становится объективно невозможен, поскольку общество этого старого не понимает и не желает.
      Таким образом, исследуя в данной книге отдельные реформы, мы будем в первую очередь интересоваться все же не тем, как они проводились, а тем, как изменилась под их воздействием экономика и как эти изменения были восприняты обществом.
      Еще одно понятие, представляющее для нас в данной связи интерес,- это «индустриализация». Его обычно используют в исторической, в том числе историко-экономической, литературе. Индустриализация самым непосредственным образом связана с модернизацией, но отнюдь не тождественна ей.
      Как отмечал Дэвид Лэндес — автор одной из наиболее известных работ, исследовавших технологические перемены и промышленное развитие Западной Европы в ХУШ-ХХ веках, «индустриализация находится в самом сердце другого, более сложного процесса, часто называемого модернизацией. Это комбинация изменений — в способе производства и в управлении страной, в общественном и институциональном устройстве, в своде знаний и в общественных ценностях,— которая только и дает возможность обществу существовать в XX столетии» [417, с. 6]. Иначе говоря, если подходить к модернизации как к сложному процессу, затрагивающему все стороны жизни общества (в том числе и превращение его в общество промышленное), то окажется, что индустриализация — это лишь одна из нескольких ее составляющих.
      Поскольку модернизироваться приходится аграрным по структуре своей экономики обществам, создание промышленности является обязательным следствием (наверное, точнее будет сказать: компонентом) модернизации. Нам не известны модернизировавшиеся, но оставшиеся при этом исключительно аграрными общества. Однако здесь следует принять во внимание два важных момента.
      Во-первых, успешно модернизировавшиеся общества совсем не обязательно должны сразу выйти в промышленные лидеры. То, в какой степени будет развита промышленность некой страны и какие конкретно отрасли выйдут на передний план, в значительной степени зависит от места, занимаемого этой страной в системе международного разделения труда. Скажем, Дания, предоставляющая нам пример удачно (второе место в Европе по темпам экономического роста в 1870-1913 гг.) и, главное, мирно осуществленной модернизации, в период своего расцвета делала ставку на экспорт высококачественного продовольствия, благо совсем под боком находился емкий английский рынок. Похожим образом развивалась и Норвегия [76, с. 309, 312].
      Во-вторых, общества, формально достигшие больших успехов в структурной перестройке своей экономики и создавшие ряд отраслей тяжелой индустрии, совсем не обязательно должны считаться модернизированными. Например, в СССР индустриализация была проведена с упором на априорно выбранные руководством страны цели (в частности, на милитаризацию) и без учета потребностей разрушенного большевиками рынка. Поэтому результаты такой индустриализации оказались весьма противоречивы. С одной стороны, многие предприятия стали весьма полезными для экономики, но с другой — именно в просчетах индустриализации кроются причины того колоссального трансформационного спада, через который пришлось пройти нашей стране в 90-х гг. XX века.
      Таким образом, по уровню индустриализации мы можем лишь весьма косвенно судить об успехах модернизации. Так же как человек с сильно развитой мускулатурой далеко не всегда способен победить в схватке специально подготовленного к ней бойца — так же и рельеф «промышленной мускулатуры» не является признаком эффективной, модернизированной экономики.
      Наконец, следует сказать еще и о таком, используемом преимущественно в экономической науке, понятии, как «экономическое развитие».
      Как отмечал М. Тодаро — автор учебника по курсу «Экономическое развитие», данная дисциплина «в большей степени, чем традиционная неоклассическая экономика и даже политическая экономия, изучает экономические, культурные и политические условия, необходимые для осуществления быстрой структурной и институциональной трансформации различных обществ, с тем чтобы наиболее эффективными путями распространить результаты прогресса на возможно более широкие слои населения» [187, с. 23]. Данное определение, а также круг исследуемых автором проблем показывают, что, говоря о структурной и институциональной трансформации, Тодаро фактически говорит о модернизации общества, и в этом смысле понятие «экономическое развитие» очень близко к проблеме, которой посвящена данная книга.
      Однако мы, тем не менее, предпочитаем его не использовать. Говоря о модернизации, мы акцентируем внимание на моменте перехода от традиционного общества к современному. Нас интересуют не столько возможности развития как такового, сколько то, как, почему и в какой последовательности одно качественное состояние уступает место другому. Совсем по-иному строится подход одного из ведущих американских специалистов по экономическому развитию — Ч. Киндлбергера, который в своей книге «Economic development» прежде всего подробным образом рассматривает влияние отдельных факторов производства — земли, труда, капитала, технологий и предпринимательской активности, масштабов производства — на экономический рост. Вслед за этим анализируются различные виды экономической деятельности государства: планирование, монетарная, социальная и внешнеэкономическая политика. И лишь попутно ставятся вопросы, связанные с переходом [399].
      Традиционный подход к экономическому развитию основывается на достижение высоких темпов роста ВНП. Это, в частности, отмечает М. Тодаро: «В чисто экономическом понимании термин «развитие» означает способность экономики, долгое время находившейся в состоянии относительного статического равновесия, создавать импульсы и поддерживать годовые темпы роста валового национального продукта на уровне 5-7% в год и более» [187, с. 28]. Сам Тодаро, правда, расширяет взгляд на данную проблему, вводя в ее решение принципиально иные ценности — обеспечение элементарных условий существования, самоуважения и свободы. Исходя из этого, корректируется и структура самой его книги, часть которой занимает изучение проблем бедности и ее преодоления. Но это, однако, не отрицает того факта, что он, как и Ч. Киндлбергер, анализирует проблематику, связанную с количественным ростом богатства общества.
      Нас же эти моменты будет интересовать лишь постольку, поскольку они связаны с формированием новых институтов, новых структур, характерных для рыночной экономики, способной автоматически восстанавливать рост. Проблемы экономического развития существуют постоянно, хотя для бедных стран они стоят более остро. Проблема модернизации — это проблема определенного этапа исторического развития.
      
      С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ СОВРЕМЕННОСТЬ?
      
      Для того чтобы выяснить возможности модернизации того или иного общества, скорость, с которой эта модернизация способна осуществляться, и преграды, стоящие на ее пути, мы должны понять сами причины, вызывающие начало процесса преобразований. Мы должны понять, почему вообще модернизация становится возможна и в какой форме она протекает.
      В основе современных представлений о том, почему же общества в определенный момент времени начинают модернизироваться, лежат работы двух крупнейших социологов XX в.— немца Макса Вебера и американца Талкотта Парсонса.
      В работах М. Вебера был сформулирован некий основополагающий подход к исследованию общественного развития. Этот подход можно охарактеризовать как гипотезу, нуждающуюся в доказательстве на конкретных исторических примерах, или (что, может быть, вернее) как аксиому, принимаемую без доказательств и используемую для того, чтобы на ее основе построить теорию модернизации, включающую целый ряд конкретных элементов. Суть этого подхода, как и всякой аксиомы, довольно проста.
      М. Вебер исходит из представления о том, что любой процесс изменения, совершающийся в обществе, в конечном счете означает усиление рациональных начал. Иначе говоря, общество в начале своего развития функционирует иррационально, люди не стремятся поверять свои действия мышлением (именно таков подход к жизни, основанный на использовании магии). Однако по ходу общественного развития иррациональные начала во всех сферах человеческой жизни уступают место началам рациональным.
      Модернизация является одним из этапов этого длительного процесса рационализации. Соответственно в свете теории М. Вебера каждое общество в определенный момент времени должно будет начать модернизироваться. Не существует никакого иного вектора развития. Не существует направления, по которому общество могло бы развиваться, не модернизируясь.
      Все вышесказанное не означает, конечно, что модернизированное общество построено исключительно на рациональных началах. Рационализация человеческой жизни началась до модернизации и будет продолжаться в обществах, абсолютно отвечающих приведенным выше критериям принадлежности к современности. Речь идет лишь о том, что, двигаясь по пути рационализации, модернизацию миновать нельзя.
      Т. Парсонс обобщил теоретические представления Вебера и сформулировал на их основе закон возрастающей рациональности. Он заключается в следующем. Как только начался процесс рационализации, у него сразу возникает некая имманентная основа, на которой и происходит дальнейшее развитие. Оно может совершаться ради достижения различных целей, идти в более или менее быстром темпе, прийти к каким-то результатам или вдруг остановиться в какой-то точке — но направление движения уже задано. Темпы и последовательность изменений определяются размером и силой препятствий, возникающих на пути [149, с. 188, 298, 299].
      Все вышесказанное относится, в частности, к модернизации. В обществах, где встречается меньше препятствий для нормального осуществления этого процесса, она идет быстрее. Но, естественно, при возникновении сильных препятствий ход модернизации замедляется, а иногда и вовсе прерывается. Возможен даже временный поворот назад, когда современникам кажется, что общество вообще свернуло с пути модернизации. Вследствие остановок и поворотов модернизация в одной стране часто выглядит совсем иначе, нежели в другой, принимает формы, непривычные глазу тех, кто наблюдал этот процесс в прошлом на примерах иных обществ. Однако в конечном счете рано или поздно каждое общество проходит предназначенный ему путь.
      Модернизацию, идущую в соответствии с подходом М. Вебера — Т. Парсонса, можно сравнить с рекой, которую перегораживают плотиной. Какое-то время вода будет накапливаться в старом русле, затем она заполнит вырытое для нее водохранилище. Длительность этого процесса будет зависеть от высоты плотины, глубины и ширины водохранилища, от того, насколько полноводна и быстра река, и даже от скорости испарения воды. Но рано или поздно вода тем или иным путем все же двинется дальше. Либо ее будут определенными порциями пропускать через плотину (скажем, для того чтобы она вращала турбину), либо отведут в новое, специально вырытое русло, чтобы оросить соседние поля, либо она просто прорвет все устроенные на ее пути заграждения и двинется дальше по старому руслу.
      Рациональные начала долго накапливаются в обществе, не имея часто какого-либо конкретного выхода. Однако в определенный момент по какой-то причине (может быть, совершенно неочевидной) создаются предпосылки для того, чтобы весь накопленный обществом запас рациональности получил выход. Это можно сравнить с физическими понятиями потенциальной и кинетической энергии.
      Если говорить о методологической основе представляемого нами на суд читателя исследования, о том, какими мы видим перспективы развития общества, то хотелось бы (если будет нам позволено использовать «в личных целях» авторитет классика) вслед за Т. Парсонсом повторить: «Представляется, что эта перспектива в основном не выходит за пределы веберовских взглядов как на общий характер социокультурной эволюции, так и на природу современного общества... Подписался бы Вебер под этими рассуждениями... мы, естественно, знать не может, но мы целиком согласны с Вебером в том, что развитие того, что он называл западным обществом, в современную эпоху обладает "универсальной" значимостью для человеческой истории, а также с вытекающими из этого положения суждениями, что развитие это носит не произвольный, а определенным образом направленный характер» [148, с. 184].
      Подход М. Вебера — Т. Парсонса, предполагающий объективную возможность осуществления кардинальных изменений в самых разных частях мира, в то же время далек от того, чтобы утверждать, будто современные общества способны появляться на свет стихийно, т.е. просто потому, что некая элита или некое сословие решили, грубо говоря, «осовремениться». Для того чтобы общество модернизировалось, должны иметься определенные предпосылки. Те предпосылки, которые под воздействием определенных факторов на определенном историческом рубеже вдруг начинают порождать развертывание совершенно нового процесса. Современное общество не возникает где угодно и когда угодно. Оно имеет «дату рождения» (естественно, несколько условную) и «конкретных родителей» (число которых, впрочем, может быть весьма велико).
      Т. Парсонс нарисовал в общих чертах картину развертывания процесса модернизации. Он полагал, что мы можем достаточно точно и географически, и исторически определить пункт, из которого начинается это развертывание. «Современный тип обществ,— отмечал социолог,— возник в единственной эволюционной зоне — на Западе, который, по сути, представляет собой часть Европы, ставшую наследницей западной половины Римской империи к северу от Средиземного моря. Следовательно, общество западного христианского мира послужило отправной точкой, из которой "взяло начало" то, что мы называем "системой" современных обществ» [148, с. 11И].
      Конечно, между Римской империей, пусть даже охваченной распространением христианства, и системой современных обществ пролегает дистанция поистине огромного размера. Само по себе христианство не могло породить модернизацию. Но оно обладало способностью реформироваться, и вследствие целого ряда реформ, через которые ему суждено было пройти, образовались реальные предпосылки для возникновения совершенно иных обществ, нежели те, которые отвечали идеям раннего христианства1.
      В качестве одной из первых и чрезвычайно важных реформ Т. Парсонс рассматривает труды христианских теологов III века н.э. (особенно александрийских отцов Оригена и Климента). Раннее нереформированное христианство поставило перед человеком целый ряд сложных интеллектуальных проблем, нуждавшихся в определенном решении. В зависимости от того, каким было бы это решение, взгляды общества могли подвергнуться большей или меньшей рационализации. Несколько упрощая стоящую перед христианским миром дилемму, можно сказать, что христиане способны были как отдалиться от проблем этого мира, обратившись полностью к трансцендентному, так и приблизиться к решению совершенно рациональных, жизненных задач.
      Александрийские отцы, по оценке Т. Парсонса, «мобилизовали утонченные средства неоплатонической философии для решения этих сложных интеллектуальных проблем, тем самым создав прецедент сближения со светской культурой, каковое не было доступно другим религиозным движениям, в частности исламу» [148, с. 49].
      Уже в этот момент западное общество стало приближаться к тому состоянию, в котором оказывается возможна модернизация. Еще больше оно приблизилось к нему благодаря тру-
      
      1Из античности западное общество вынесло не только христианство. Различные авторы обращают внимание и на другие особенности древней культуры, стимулировавшие в конечном счете развитие Европы. Так, например, Е. Гайдар подчеркивает роль формирования частной собственности, а также то, что на этой основе в Средние века появилось «невсесильное европейское государство — источник формирующейся вне его, рядом с ним сложной, дифференцированной структуры гражданского общества» [32, с. 19, 22-23, 28]. Это, бесспорно, важный момент, хотя степень распространения увязываемого с развитием частной собственности свободного рынка в XVII—XVIII веках Е. Гайдар, скорее всего, преувеличивает.
      
дам Аврелия Августина. Епископ Гиппонский противопоставил град людской граду Божьему. С одной стороны, можно говорить о том, что данное противопоставление не слишком ориентирует христианина на совершение энергичных деяний в первом из этих градов. Однако, как справедливо подметил Т. Парсонс, первоначальное христианство полностью было отчуждено от посюстороннего мира, а потому концепция Августина фактически легитимизировала град людской [148, с. 51-52], т.е. создала некую платформу, основываясь на которой общество могло теперь двигаться дальше в направлении рационализации своей жизни. Теперь человек имел некую базу не только для того, чтобы умирать, но и для того, чтобы жить.
      Дальнейшее движение христианской церкви в направлении сближения со светским миром (как изобразил его Т. Парсонс) можно набросать здесь лишь отдельными штрихами, чтобы не уходить в сторону от сути интересующих нас в данной книге проблем.
      На долгом пути, пройденном западным христианством, важнейшими вехами стали деятельность папы Григория VII, сумевшего радикальным образом усилить религиозную дисциплину в церкви и благодаря этому поднять ее могущество в светском мире; постепенное сближение с миром монашеских орденов, все больше занимавшихся с течением времени решением тех или иных светских проблем, прежде всего образовательных и воспитательных (бенедиктинцы — клюнийцы — доминиканцы — францисканцы — иезуиты); секуляризация искусства в эпоху Ренессанса с его многочисленными чисто светскими сюжетами, с его культом семьи, нашедшем отражение во все более частом использовании образа Мадонны вместо образа страдающего Христа.
      Тем не менее, все эти важные изменения долгое время не меняли характера общества с точки зрения экономики. Наличие отдельных рыночных элементов не приводило к формированию рыночного хозяйства как системы, в которой автоматически возобновляется экономический рост после любого кризиса.
      Как заметил К. Поланьи, «в целом мы вправе утверждать, что все известные нам экономические системы, вплоть до эпохи заката феодализма в Западной Европе, строились либо на одном из перечисленных принципов — взаимности, перераспределения или
      домашнего хозяйства,— либо на определенном их сочетании... Вплоть до конца Средневековья рынок не играл важной роли в экономической системе — в ней преобладали иные институциональные модели» [155, с. 67].
      Но в конечном счете все многочисленные и на первый взгляд не имеющие никакого отношения к процессу модернизации изменения христианского общества достигли определенного критического уровня, после прохождения которого начались качественные преобразования. В этой связи следует в первую очередь обратить внимание на эпоху Реформации. Реформация окончательно устранила (естественно, в одном лишь протестантском мире) противопоставление светского общества и монашеских орденов, а также предоставила индивиду возможность личного общения с Богом. Общения, не нуждающегося в посредничестве со стороны церкви. Этот принципиально новый характер общения человека с Богом породил уже не просто очередную модификацию христианства, но постепенный переход к модернизации как таковой.
      Непосредственный толчок к модернизации того или иного общества может быть связан с воздействием как внутренних, так и внешних причин. С анализом определенных внутренних причин связано одно из важнейших, хотя в то же время и вызывающее наиболее ожесточенные научные споры, открытий Макса Вебера.
      М. Вебер исследовал, каким образом происходила модернизация в Европе на заре нового времени. Он показал, в частности в работе «Протестантская этика и дух капитализма», что катализатором развития европейского капитализма, т.е. катализатором модернизации (само понятие «модернизация» у Вебера не используется), стало возникновение протестантизма и формирование на этой основе своеобразной трудовой этики, стимулирующей человека больше работать и добиваться в процессе работы конкретных, рационально определенных цел ей.
      Европейское христианское общество, как отмечалось выше, было достаточно рационально устроено для того, чтобы породить капитализм. Столь же рационально был устроен и европейский город — то место, где в первую очередь зарождались принципиально новые отношения.
      Как отмечал М. Вебер в книге «Город», «конституирование города обусловливалось не политическим или военным интересом союза землевладельцев, а экономическими мотивами основателя, рассчитывавшего на получение пошлин, налогов и других торговых доходов. Город был для него прежде всего хозяйственным, а не военным предприятием... Интерес властителя города сводился только к денежным поступлениям. Если жителям города удавалось этот интерес удовлетворить, он обычно воздерживался от вмешательства в их дела...» В итоге бюргерство имело большую степень самостоятельности и могло сосредоточиться на экономике. Таким образом, заключает М. Вебер, «средневековый город в период господства цехов был значительно более, чем любой город античности в эпоху независимых полисов, образованием, ориентированным на доходы посредством рационального ведения хозяйства» [26, с. 424, 434].
      Рациональность западного христианства вошла в соприкосновение с рациональностью городской жизни. Однако должен был еще возникнуть некий первоначальный толчок, который сделал бы достижение посюсторонних целей не просто возможным, но и этически оправданным. Протестантизм по-новому сформулировал представление о предназначении человека. Согласно этому представлению христианин в своей мирской жизни получает информацию о том, предопределен ли он Богом к тому, чтобы спастись, или же нет. М. Вебер отмечал, что в «качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии» [25, с. 149]. Таким образом, человек начинает интенсивно трудиться не ради дохода, а ради высшего спокойствия.
      Концепция протестантской этики М. Вебера до сих пор вызывает дискуссии. Вопрос о том, имелись ли в других обществах имманентные причины для возникновения модернизации, еще более дискуссионен. В частности, один из авторов этих строк высказывал свои соображения о некоторых возможных имманентных причинах начала модернизационного процесса на Дальнем Востоке [191].
      Однако наличие внутренних предпосылок для непосредственного старта модернизации общества совсем не обязательно. Рациональные начала, бесспорно, имманентны каждому обществу. Но катализатором перевода «потенциальной энергии» модернизации в «кинетическую» может стать и внешний фактор. На наш взгляд, в реальной жизни чаще всего именно он и срабатывает.
      Основано это влияние внешнего фактора на сформулированных французским социологом Габриэлем де Тардом законах подражания. Тард ничего не писал непосредственно о модернизации, однако он обратил внимание на те механизмы, посредством которых в обществе распространяются всяческие нововведения. По его мнению, модернизацию можно считать, согласно Г. Тарду, именно подобным нововведением, поскольку социолог говорит о «всякого рода социальных явлениях: в языке, религии, политике, праве, промышленности, искусстве» [182, с. 2].
      Любые изменения, происходящие в истории человечества, как следует из исследований Г. Тарда, являются следствием возникновения у людей определенных идей. Но идеи эти по преимуществу возникают в мозгу человека не самостоятельно, а являются следствием подражания [182, с. 3]. Свой труд, посвященный данной проблеме, Г. Тард так и назвал: «Законы подражания».
      Нововведения просто заимствуются у тех, кто уже осуществил их раньше. Поэтому, как отмечал Г. Тард, «все, что есть в явлениях, представляемых человеческими обществами, социального, а не жизненного и физического, будет ли то сходство или различие, имеет своею причиной подражание» [182, с. 50].
      Г. Тард не развил свою мысль подробно и не исследовал конкретные факты человеческой истории. Вряд ли мы вообще можем говорить о том, что проблема преобразования общества виделась им во всей ее полноте и сложности. В этом смысле труд Тарда несопоставим с исследованиями М. Вебера, действительно заложившими основы теории модернизации. Однако нельзя отрицать тот факт, что все же именно Г. Тард был первым в истории ученым, который, еще не осознавая важности проблемы как таковой, дал правильный подход к ее решению.
      Интенсивные преобразования, начавшиеся в одном обществе, приносят свои плоды и пробуждают интерес ко всему новому у соседей. Быстрый рост благосостояния, лучшая организация производства, более совершенная система управления государством вызывают желание позаимствовать нововведения. Начинается процесс, который можно по примеру известного французского интеллектуального движения XVIII века назвать просвещением. Вслед за просвещением, когда уже большая часть общества, а не только отдельные представители элиты, проникается идеями заимствования передовых нововведений, имеющихся у соседей, приходят и сами преобразования, которые, в зависимости от обстоятельств, могут осуществляться в форме реформ или революций.
      Таким образом, появляется внешний толчок для осуществления модернизации, которая идет как бы вдогонку за модернизациями, имевшими свои собственные, внутренние источники. Большинство модернизаций в мировой истории были модернизациями догоняющими1. Именно они будут интересовать нас в данной работе.
      
      1Иногда приходится сталкиваться с упрощенным пониманием того, что же такое «догоняющая модернизация». В это понятие вносится некий уничижительный смысл: мол, догонять — это значит всегда плестись в хвосте, а нам бы хотелось «догнать и перегнать». На самом же деле, говоря о догоняющей модернизации, мы говорим лишь о механизмах, вызывающих важнейшие сдвиги в обществе, а отнюдь не о том, каков будет конечный результат. Догоняя соседа, общество заимствует институты, позволяющие обеспечить необходимые преобразования, а не такие «частности», как темпы роста, структура экономики, характер занятости и т.д. В силу ряда причин одни догоняющие модернизации позволяли догнать и перегнать соперника, тогда как другие вынуждали все время плестись в хвосте. О том, как и почему образуются такого рода различия, речь пойдет дальше.
      
      Как правило, о догоняющих модернизациях принято говорить применительно к неевропейским обществам, пытающимся сегодня преодолеть свою отсталость, столь ярко проявляющуюся на фоне успехов Запада. Подобная традиция сформировалась, очевидно, потому, что, как отмечалось выше, теория модернизации является интеллектуальным продуктом XX столетия, а точнее, его второй половины. Иначе говоря, к тому моменту, когда стало принято говорить о модернизации, Европа (во всяком случае, Западная) была уже регионом модернизированным.
      Однако если мы обратим внимание не на внешние моменты, а на суть процесса догоняющей модернизации, то увидим, что многие европейские государства при проведении необходимых преобразований также ориентировались на успехи, уже достигнутые соседями. Причем это был не просто некий праздный интерес, не просто любопытство, которое приводило к заимствованию отдельных новшеств. В самой основе целого ряда знаменитых европейских реформ лежало представление о том, что важнейшей задачей для государства и общества является преодоление отставания.
      Мы полагаем, что те страны, о которых идет речь в данной книге, дают нам яркий пример именно догоняющей модернизации. Для Франции ориентиром выступали Англия и Голландия, для Германии — Англия и Франция, для Австро-Венгрии — сначала Франция, а затем Германия. Для стран — наследников Австро-Венгрии в период реформ 90-х гг. XX века ориентиром стал Запад в целом, как некий противовес Советскому Союзу с его хозяйственной моделью, бывшей некоторое время образцом для подражания в Центральной и Восточной Европе. Даже в период расцвета советского господства (50-70-е гг.), когда страны Центральной и Восточной Европы практически не ориентировались на западные ценности, венгерские и польские реформы в значительной степени проходили под влиянием преобразований, осуществленных в Югославии и начатых (хотя позднее прерванных) в Чехословакии.
      Между странами, которые начали в свое время модернизацию, опираясь на внутренние побудительные стимулы (в частности, под воздействием формирования протестантской эти ки), и теми, которым пришлось их догонять после получения некоего внешнего толчка, существуют принципиальные различия, что в первую очередь и определило наш интерес именно к героям догоняющей модернизации. Дело здесь не только в размерах стран, как мы отметили в предисловии, хотя и в этом плане сопоставление Франции, Германии и Австро-Венгрии с Россией имеет очевидный интерес. Дело в том, что страны, анализируемые в данной книге, имели общие проблемы, определяемые характером развития, а не только характером территории.
      Как отмечал Ш. Эйзенштадт, «исторически первый тип модернизации — тот, который имел место в Англии, США, Скандинавии — предполагал, что группы, больше других ориентированные на современные ценности, были в наибольшей степени активны в экономической и культурной областях, но значительно меньше — в политической сфере... Это сочетание факторов не повторилось в ходе модернизации стран Центральной и Восточной Европы, Латинской Америки, Азии и Африки. Там активность этих групп в первую очередь обычно проявлялась в политической сфере, а не в экономической; и индустриализация часто проходила там уже после появления новых политических символов, движений и после формирования системы политических требований» [336, с. 35].
      Россия, бесспорно, тоже стоит перед проблемой успешного проведения догоняющей модернизации1. Влияние Запада на те процессы преобразований, которые начались у нас еще до распада СССР, было огромным.
      Для правящей элиты проблемой, определившей стремление к осуществлению перемен, бесспорно, стало усиление военной мощи США, оказавшееся на фоне падения нефтяных цен (и связанного с этим падения экспортных доходов СССР) серьезным вызовом нашему военно-промышленному комплексу.
      Для узкой интеллектуальной элиты (прежде всего из научных кругов) примером, говорящим о необходимости преобразований, стали попытки осуществления хозяйственных реформ
      
      1Сравнительно полный и весьма содержательный очерк российского догоняющего развития см. в [32] (особенно гл. II).
      
      в странах Центральной и Восточной Европы, постепенно внедрявших все больше рыночных элементов в ту экономику советского типа, которую они сформировали у себя сразу после установления коммунистических режимов.
      Для широких слоев населения (во всяком случае, в крупных городах) вызовом стало распространение западных стандартов потребления. В 70-х гг., после длительного периода бурного экономического роста, даже те европейские страны, которые сильно пострадали от минувшей войны, оказались, по меркам общества массового потребления, на голову выше Советского Союза. Западные стандарты проникали к нам через импорт потребительских товаров, оплаченный в 70-х гг. нефтедолларами; через западные кинофильмы, все чаще появлявшиеся на наших экранах; через модные журналы, передававшиеся из рук в руки «продвинутой публикой»; через редкие, но все же ставшие вполне реальными поездки рядовых граждан за рубеж.
      Возможно, определенным признаком распространенности западных стандартов потребления стал невиданный успех сериала «Семнадцать мгновений весны», в котором главный герой жил в уютном загородном доме с камином, ездил на персональном автомобиле, носил элегантную одежду, посещал рестораны, работал в отдельном кабинете, играл в теннис и т.д. Обаяние Штирлица было связано не столько с выполнением им патриотической функции, и даже не столько с положительными чертами его личности, сколько с тем, что он был в 70-х гг. представителем того образа жизни, который становился привлекательным для миллионов.
      Общество быстро созревало для модернизации. Однако позаимствовать модернизацию — это совсем не то же самое, что позаимствовать моду на костюм, форму автомобиля или архитектурный стиль. Процесс осуществляется более сложным путем, который Г. Тард проанализировать не сумел. Для него подражание представляло собой всего лишь род гипнотизма [182, с. 89], явления чрезвычайно модного в конце XIX века, когда он писал свою книгу. Однако сказать о некоем гипнотизме, воздействующем на общество,— значит фактически не сказать ничего.
      Впоследствии многие авторы предлагали более удачные, нежели у Тарда, формулировки для того, чтобы охарактеризовать, по сути дела, то же самое явление. Так, например, Д. Лернер специально для научного анализа процесса модернизации ввел понятие «эмпатия». «Внутренний механизм, посредством которого у нового мобильного человека появляется возможность эффективно функционировать в меняющейся обстановке,— формулировал Д. Лернер,— называется эмпатия. Если сказать проще, эмпатия — это способность увидеть себя на чужом месте... Высокая способность эмпатии является стилем жизни, свойственным современному обществу» [425, с. 50].
      С. Хантингтон исследует интересующую нас проблему применительно к процессу подражания в сфере осуществления политических изменений, в частности демократизации. Он предлагает сразу несколько терминов, помогающих понять, почему демократизация одного общества способствует демократизации соседнего. С. Хантингтон говорит о демонстрационном эффекте, об эффекте «инфицирования», о диффузии, о подражании, об эффекте «снежного кома» и даже об эффекте домино [223, с. 113].
      Наверное, можно предложить и другие термины, причем каждый из них может быть лучше приспособлен для исследования той или иной проблемы. Однако мы полагаем, что по-настоящему серьезную научную концепцию, объясняющую, каким образом в том или ином обществе под воздействием внешних факторов происходят качественные социальные изменения, разработал известный английский историк Арнольд Тойнби в своей книге «Постижение истории». А. Тойнби не просто говорил о подражании, как это делал Г. Тард. Речь шла, по сути дела, о таком «подражании», от которого просто нельзя отказаться. Иначе говоря, общество не вольно в решении вопроса о том, позаимствовать ему у соседей некое нововведение или нет. Отказ от заимствования просто вызывает гибель консервативной системы.
      Концепция А. Тойнби получила название «вызов-и-ответ». Суть ее состоит в том, что некий внешний вызов пробуждает в обществе внутренний творческий импульс, который уже становится непосредственным стимулом для осуществления преобразований [188, с. 108]. Субъект, подвергнувшийся внешнему вызову, сначала переходит из состояния пассивности в состояние активности. Затем он проходит через сложный внутренний кризис. Наконец в результате воздействия кризиса осуществляется перемещение на новый качественный уровень развития.
      В древности фактором внешнего воздействия, динамизирующим то или иное общество, могли стать определенные природные изменения. Например, неблагоприятная для жизни природная среда заставляла приспосабливаться к ней и внедрять определенные нововведения. Однако применительно к проблеме модернизации данный фактор, думается, имеет второстепенное значение.
      Важным внешним фактором, воздействующим на динамизм того или иного общества, может быть, например, поражение в войне или угроза завоевания со стороны соседа. Понятно, что в этом случае стремление подражать, стремление позаимствовать у соседа то, благодаря чему он стал столь сильным и опасным, оказывается более чем мотивированным. Подобный стимул, побуждающий к осуществлению модернизации, играл, например, большую роль в XIX веке.
      Однако внешним фактором воздействия может стать не только реальная или потенциальная угроза безопасности, но и социально-экономические успехи соседа. Этот фактор особенно актуален в настоящее время, когда информационный поток становится столь насыщенным, что уже не требуется связанных с войной катастрофических последствий для формирования сначала у элиты общества, а затем и у широких слоев населения представления о собственной отсталости и о необходимости заимствований. В XX веке догоняющая модернизация осуществляется в основном под воздействием именно такого рода вызова.
      А. Тойнби использовал концепцию «вызов-и-ответ» для того, чтобы показать механизм генезиса различных цивилизаций. Вопрос осуществления модернизаций, который фактически является частным по отношению к вопросу о генезисе цивилизаций Тойнби непосредственно не интересовал. Однако методология английского историка может использоваться для анализа и интересующего нас в данной работе вопроса.
      Фактически классический подход, сформулированный в работе А. Тойнби, был взят на вооружение одним из ведущих исследователей модернизации, Уолтом Ростоу, отмечавшим, что «обычно предпосылки к подъему в ходе новой истории создавались не на внутренней основе, а в силу внешнего давления более развитых обществ. Эти вторжения — в буквальном или переносном смысле — давали толчок к разложению традиционных обществ или ускоряли уже начавшееся разложение. Кроме того, они вызывали у людей идеи и чувства, подсказывавшие новые формы общества в противовес традиционным, но исходя из основ старой культуры» [170, с. 18-19].
      Далее У. Ростоу развивает свою мысль и показывает, как и почему вызов, брошенный тому или иному обществу, приводит к осуществлению конкретных экономических и политических изменений. «Люди, стоявшие у власти или имевшие влияние,— приходит к выводу исследователь,— стремились выкорчевать традиционные основы жизни не потому, главным образом, что ожидали увеличения дохода, а потому, что традиционное общество не смогло или, как можно было предвидеть, не сможет защитить их против уничтожения со стороны иностранцев» [170, с. 46].
      Данный вывод не следует, очевидно, трактовать слишком упрощенно. Для ведущих реформаторов часто идеи преобразований, общественного прогресса, счастья народа и т.д. имеют самостоятельную ценность, но если рассматривать состояние элиты в целом, то она оказывается ориентированной на реформы только в том случае, когда не видит возможности сохранять традиционный образ жизни.
      В наиболее яркой форме мы можем видеть действие данного механизма на примере хозяйственных реформ, осуществленных в Пруссии в период наполеоновского нашествия, когда выживание династии Гогенцоллернов оказывалось в прямой зависимости от способности короля дать зеленый
      свет назревшим преобразованиям. Другой пример — политические реформы, проведенные в Германии после поражения, понесенного в Первой мировой войне, а также реформы, проведенные в тот же период в странах — наследниках Австро-Венгрии. Они, бесспорно, имеют самую непосредственную связь с печальными последствиями затеянной в августе 1914 г. авантюры.
      Если взять страны, которые мы непосредственно не рассматриваем в данной книге, то к числу преобразований, напрямую вытекающих из военных поражений, можно отнести реформы Кемаля Ататюрка, превратившие отсталую исламскую Турцию в динамичное светское государство, а также два этапа модернизации в Японии: во-первых, во времена революции Мэйдзи (когда Запад впервые показал японцам свою мощь), и, во-вторых, после атомной бомбардировки 1945 г.
      Конечно, конкретные механизмы осуществления модернизации могут быть и другими. Все же чаще угроза не подходит столь близко к границам страны, как в отмеченных выше случаях, но значение внешнего вызова все равно остается огромным.
      Свою интерпретацию концепции А. Тойнби дал применительно к процессу индустриализации Александр Гершенкрон. Он анализирует ситуацию, в которой речь не идет о непосредственной угрозе политическому режиму или некой стоящей у власти элите, но, тем не менее, быстрое увеличение экономического разрыва между странами заставляет отстающую державу начинать процесс решительных преобразований, дабы не иметь серьезных политических проблем впоследствии.
      Естественно, между различными странами всегда существует некоторый количественный разрыв, измеряемый, скажем, размером ВВП на душу населения. Сам по себе этот разрыв не может обусловить начало модернизации в отстающей стране. Но если, как отмечал А. Гершенкрон, промышленное развитие достигает больших масштабов, напряжение между сохранением старых, доиндустриальных условий существования и выгодами, ожидаемыми от проведения индустриализации, становится достаточно сильным, чтобы преодолеть стоящие на пути преобразований препятствия и освободить силы для промышленного прогресса. Применительно к концепции А. Тойнби можно заметить, что развитие индустриализации в соответствии с подобной схемой есть не что иное, как быстрое увеличение масштабности ответа вслед за тем, как соответствующие масштабы принял брошенный стране вызов [354, с. 11].
      Таким образом, принимающая вызов страна может либо непосредственно стоять перед внешней угрозой, либо сталкиваться с быстрым экономическим рывком соседа, означающим возможность возникновения подобной угрозы впоследствии. В последнем случае ответ на брошенный стране вызов дает, естественно, не только элита, чувствующая опасность для своего будущего. Ответ дает значительная часть общества, поскольку успех соседа порождает заимствование эффективной деловой практики, престижной культуры поведения, новых стандартов потребления и т.д. и т.п.
      В дальнейшем мы еще неоднократно будем анализировать те вызовы, которые бросали своим соседям европейские страны, и те ответы, которые они на них получали. Сейчас же обратим внимание, пожалуй, только на то, каким образом участвовала в работе механизма «вызов-и-ответ» наша страна. Т. Парсонс справедливо отмечал, что «с конца XVIII века Россия все больше внедрялась в европейскую систему, особенно в войнах против Французской революции и Наполеона и при установлении вслед за ними в Европе "консервативной" межгосударственной системы» [148, с. 164].
      В свете данного сближения с Европой первые попытки осуществления модернизации можно отнести уже к деятельности ориентировавшегося на зарубежный опыт «кружка молодых друзей» императора Александра I. Вскоре после завершения периода войн, но явно под их воздействием попытку прийти к власти для осуществления модернизации (в том виде, как они это понимали) предприняли декабристы. В свою очередь, активность находящейся в тесном культурном взаимодействии с Европой образованной части российского общества оказала воздействие на императора Николая I и на ту работу, которую осуществлял по его поручению для подготовки, преобразований генерал П. Киселев. Все эти процессы были ускорены поражением, которое понесла Россия в Крымской войне. Дальнейшая модернизация страны оказалась связана в первую очередь с отменой крепостного права, а также последовавшими за экономической либерализацией политическими и судебными реформами. Однако думается, что не только военное поражение, но и общая интеллектуальная атмосфера-50-60-х гг. оказала воздействие на позитивные преобразования эпохи Александра II. Не является случайностью тот факт, что самые глубокие российские реформы совпали по времени с расцветом европейского либерализма и фритредерства.
      Модернизация России шла во второй половине XIX столетия то быстрее, то медленнее. Углубление преобразований началось уже в XX веке, практически сразу же после того, как страна потерпела поражение в войне с Японией. Столыпинская аграрная реформа стала одним из наиболее значительных модернизационных начинаний в предреволюционный период. Да и сама революция, имевшая, правда, весьма печальные последствия, началась на пике военных трудностей, когда многие представители российской элиты считали необходимым осуществление коренных преобразований.
      Если перейти от времен Российской империи к сравнительно недавнему прошлому, то следует сказать, что перестройка в СССР, как уже отмечалось выше, началась тогда, когда США наметили осуществление радикальной программы перевооружения (так называемая СОИ — стратегическая оборонная инициатива). К этому можно добавить, что к середине 80-х гг. уже явно определились наши неудачи в Афганистане. Таким образом, Советский Союз получил вызов извне и должен был в той или иной форме на него ответить.
      История дает нам много примеров действия механизма «вызов-и-ответ», а потому исследователи, занимающиеся проблемой модернизации, как правило, не отрицают его существования. Однако при этом остается еще вопрос: существуют ли в дополнение к внешнему вызову какие-либо внутренние факторы, заставляющие традиционное общество начать движение к современности?
      При ответе на этот вопрос единства мнений, как правило, не наблюдается. Известны различные концепции, объясняющие догоняющую модернизацию с большей или меньшей степенью убедительности. Мы не стремимся сейчас углубляться в данную дискуссию, уводящую от главных проблем книги, однако один момент следует все же выделить в обязательном порядке. «Хотя контакты с технологически развитыми обществами есть необходимое условие быстрого технологического прогресса,— отмечал Э. Хэген,— подобный прогресс не происходит только лишь благодаря контакту... Страны с низким уровнем дохода не могут просто имитировать технику, используемую на Западе; технологические программы в этих странах требуют от человека не меньшей степени креативности, чем от человека западного. Инновации требуют не только технологических изменений, но и социальных...Таким образом, возникновение определенных изменений является делом не отдельного индивида, но одной или даже нескольких социальных групп, причем совсем не тех, которые находятся в лучшей позиции относительно контактов с Западом или же доступа к знаниям и капиталу» [370, с. 34—35].
      Введение понятия креативности предполагает несколько иной методологический подход, нежели тот, который мы использовали ранее. Э. Хэген исходит из представления о том, что созидание чего-то принципиально нового в любом случае может быть доступно лишь некой особой категории людей, качественно выделяющихся на фоне основной массы. Без внутреннего импульса никто ничего нового создать не сможет, сколько бы он ни смотрел на соседа и сколько бы ни завидовал его успеху.
      Данное положение не бесспорно. Вряд ли его вообще можно убедительно обосновать. Тем не менее, оно заслуживает определенного внимания. Если встать на позицию Э. Хэгена, то для объяснения причин догоняющей модернизации обязательно нужно понять, какого же рода социальные изменения происходят в традиционном обществе, независимо от вызова со стороны. Посмотрим, каким же образом этот автор развивает свой подход.
      «Основной причиной изменений является то, что у части членов некоторых социальных групп появляется ощущение, что их жизненные цели и ценности не уважаются другими группами общества — теми, которых сами они уважают и чье мнение ценят. Удовлетворение, получаемое всяким человеком от его деятельности, частично зависит от статуса, с этой деятельностью связанного. Он необязательно должен быть высоким, но он должен соответствовать данному человеку и должен признаваться всеми остальными... Статус определяется не только экономической деятельностью, но всем, что человек делает и во что верит, всем комплексом взаимоотношений с другими людьми и с невидимыми силами, перед которыми он преклоняется» [370, с. 185].
      Иначе говоря, если человек привык иметь определенный статус в обществе, но вдруг, в силу каких-то причин, становится изгоем, он не сможет ощущать удовлетворение от своего существования даже в том случае, если его бизнес функционирует нормально. Однако такого рода удары по статусу являются хотя и не частым, но все же временами встречающимся в традиционном обществе явлением. Причины могут быть различными. Это и силовое давление, связанное, например, с возвышением одних кланов и опалой других. Это и отрицание обществом ценностных символов некой группы (обычно религиозной), оказывающейся в итоге на диссидентских позициях. Это и несоответствие статусных символов, возникающее, например, в ситуации, когда торговцы или банкиры реально обладают огромным весом в обществе, но при этом отторгаются нобилитетом по причине их низкого происхождения. Это и закрытие человеку доступа в некое новое общество, что чрезвычайно важно, скажем, для мигрантов [370, с. 187-190].
      Реакцией любого человека на факт превращения в изгоя становятся негодование, ярость, а впоследствии — моральная деградация и выход (формальный или неформальный) за пределы своего коллектива. Человек в итоге оказывается жалок и несчастен. Однако невозможность нормально развиваться в рамках традиционной парадигмы волей-неволей заставляет искать какие-то новые пути, заставляет идти не там, где шли отцы и деды. То, что немодернизированный человек в принципе не способен делать, изгой делает в силу своего особого положения, превращаясь тем самым в креативную личность, которая впоследствии создает современное общество или, во всяком случае, продвигает его по направлению к современности [370, с. 200-222]1.       Группы, состоящие из креативных индивидов, как бы оказываются пионерами модернизации. Таких групп в истории можно выделить довольно много. Это протестанты в Европе и раскольники в России. Это евреи на Западе и китайцы в целом

      
      1 Э. Хэген предложил интересное (находящееся на стыке социологии, этнографии, экономики и психоанализа) объяснение работы механизма, посредством которого формируется креативная личность. Изменение связано со сменой поколений, поскольку лишь сын ставшего изгоем и деморализованного отца способен при определенных обстоятельствах оказаться созидателем. Важнейшим моментом в развитии данного процесса является прохождение ребенком эдипальной стадии развития, на которой он вступает в соперничество с отцом за свою мать.
      При обычном развитии событий ему трудно одержать победу над отцом, но в описываемой ситуации, когда соперник унижен и деморализован, сын добивается некоторого успеха. Тем не менее у него остается ощущение неопределенности победы, поскольку отец, бесспорно, сильнее его во всех отношениях. Из этого проистекает постоянное чувство беспокойства относительно того, действительно ли он способен в полной мере контролировать положение дел. Лучший способ преодолеть беспокойство и получить удовлетворение от жизни — достигать своей цели. Поэтому сын начинает предпринимать постоянные «эксперименты», нацеленные на то, чтобы проверить свою способность «завоевывать» мир. В ходе этих «экспериментов» он уже не идентифицирует себя с отцом, как делал бы обыкновенный ребенок, а ищет для идентификации иную, более сильную личность. Таким образом, этот человек живет совершенно новой, динамичной жизнью, никак не может успокоиться — и подобное состояние рождает креативность.
      
      ряде восточных обществ. Это мигранты второй и третьей волн в США (ирландцы, итальянцы, евреи и др.), которых потомки переселенцев, прибывших на «Mayflower», знать не желали.
      Затем уже — вторым эшелоном, идущим за пионерами,— к современности начинают двигаться остальные члены общества. Но без тех групп, которые, благодаря своему несчастью, стали созидателями, это движение было бы невозможно.
      
      ГОНКА ЗА СОВРЕМЕННОСТЬЮ:
       КТО БЫСТРЕЕ?
      
      Если вновь обратиться к нашему сравнению модернизации с рекой, то можно сказать, что мы рассмотрели причины, по которым река течет и давит на плотину. Теперь же следует взглянуть на факторы, которые определяют, как быстро и в какой конкретно форме эта плотина будет прорвана. Иначе говоря, мы посмотрим на то, что отличает концепцию модернизации от упрощенной и не учитывающей сложности общественного развития концепции вестернизации.
      На характер и темпы модернизации влияют в основном следующие факторы.
      Во-первых, имеющиеся в обществе традиции, определяющиеся господствующей религией или особенностями исторического развития.
      Модернизация никогда не может начинаться на голом месте, Лишь в теории мы способны сформулировать некое чистое модернизированное общество, отвечающее всем необходимым критериям и принципиально отличающееся от общества традиционного. На практике же каждый социум начинает движение к современности с различных исходных позиций, т.е. с того конкретного места, на которое именно он пришел в ходе многовекового исторического развития. В итоге получается так, что одни участники забега могут рвануть со старта, пользуясь еще и силой попутного ветра, тогда как другие — бегут против ветра, да еще с подвешенной у пояса гирей.
      Выше мы уже говорили о том благоприятном воздействии, которое Реформация оказала на движение к современности. Распространение протестантской этики способствовало осуществлению первых модернизаторских шагов. Но есть и прямо противоположный пример влияния религии.
      Например, в исламских обществах существует религиозный запрет на осуществление ссудных операций. В результате потребности модернизации (создание развитой банковской системы) вступают в противоречие с фундаментальными ценностями данного общества, а потому выбор между прошлым и будущим оказывается особенно сложен. Если христианскому обществу удалось практически полностью преодолеть противоречие между развитием кредита и требованиями церкви еще на заре нового времени, то ислам вынужден буквально в самые последние десятилетия создавать специальную систему банков, в которой формально отсутствует ссудный процент.
      Если религиозная специфика тормозит модернизацию ислама, то определенные особенности других обществ, наоборот, помогают ускорению процесса преобразований. В ряде модернизирующихся стран, например, существовала многолетняя традиция культурного заимствования. Например, в Японии была традиция культурного заимствования из Китая, что помогало перенимать достижения Запада после революции Мэйдзи. Неудивительно, что Япония в XX веке сотворила своеобразное экономическое чудо.
      Своя специфика, бесспорно, есть в этом плане и у России. Хотя наша страна относится к христианскому миру и в этом смысле может легко вступать в культурный контакт с Западом, церковный раскол XI века, отход от Рима и некоторые традиции православия долгое время затрудняли ход модернизации. Скажем, в отличие от государств Центральной и Восточной Европы, в которых сегодня сформировалось практически однозначное представление об их принадлежности к Европе, российское общество расколото на тех, кто чувствует родство с западными культурными традициями, и на тех, кто предпочитает осознавать свою особость. Подобный раскол в прошлом отличал и многие европейские страны, но так долго, как у нас, он, пожалуй, не сохранялся нигде.
      Во-вторых, характер того исторического периода, в который началась модернизация данного общества.
      Примерно то же самое, что мы сказали относительно традиций, можно сказать и относительно времени начала модернизации. В этом смысле тоже нет никакого «голого места». Напротив, всегда существуют некие веяния эпохи, которые обязательно скорректируют вектор развития. Изучая движение обществ к современности, мы должны постоянно держать в памяти тот факт, что модернизация — это отнюдь не единственное, о чем думает человек. Он хочет стать счастливым, хочет устранить разрыв между реальной действительностью и имеющимися у него ожиданиями, хочет сформировать в своем сознании некую картину идеального общества, которое потом мог бы создать на практике.
      В определенной степени действия, которые предпринимаются в данном направлении, основаны на трезвом расчете. Но следует учитывать и то, что, несмотря на постепенную рационализацию мышления, в сознании человека остается место также для иррациональных ожиданий. Утопические картины счастливого будущего перемешиваются с конкретными планами улучшения своего материального положения. В итоге модернизация может отступать под давлением других тенденций, временно берущих верх, а может, напротив, резко ускоряться, когда поле для продвижения оказывается расчищенным.
      Думается, что именно сейчас у нас на дворе эпоха, благоприятная для ускорения. Мы имеем многочисленные примеры того, как модернизация преображала старую жизнь. Мы можем наглядно видеть, что в современных обществах решены многие проблемы, казавшиеся сто лет назад разрешимыми лишь в рамках реализации неких проектов, на самом деле оказавшихся утопическими. Мы способны непосредственно изучать опыт целого ряда модернизированных стран и делать в связи с этим рациональные выводы относительно наших возможностей.
      Если вокруг уже существует множество образцов успешной модернизации, как, например, на рубеже XX—XXI веков, то есть больше шансов, что догоняющая модернизация в данном обществе пойдет быстрее, чем в том случае, когда оно в основном окружено более отсталыми народами. В этом смысле успех модернизации в современной России оказывается более вероятен, чем успех модернизации в России рубежа XIX-XX столетий. Не случайно у нас сегодня практически даже среди левых политических сил нет сторонников всеобъемлющей государственной собственности и всеобъемлющего централизованного регулирования экономики.
      Если же господствующие в мире идеи предлагают некую альтернативу модернизации, то успех данного процесса оказывается более сомнителен, нежели в ситуации, когда господствующие идеи оказываются созвучны процессу перехода к современности. Например, модернизация в Европе эпохи повального увлечения социализмом имела значительно меньше шансов на успех, чем в период, когда радикальный социализм себя дискредитировал, а на передний план вышли идеи государства всеобщего благоденствия.
      Примерно то же самое можно сказать и о начальном периоде европейской модернизации. Пока в головах правящей элиты господствовали представления о том, что разумные повеления монарха, желающего блага своим подданным, обязательно влекут за собой позитивные следствия, трудно было ожидать успеха рыночных преобразований. И лишь по мере распространения в Европе идей Адама Смита условия для осуществления модернизации стали качественным образом меняться.
      В-третьих, степень легитимности элиты, стремящейся к модернизации.
      О наличии благоприятных или неблагоприятных исторических условий можно говорить и в более узком смысле. Общество должно признавать право тех, кто его модернизирует, на совершение столь широкомасштабного и, как правило, довольно-таки жестокого «эксперимента». При отсутствии подобного признания прав реформы могут вызвать отторжение просто потому, что обществом отторгаются сами реформаторы.
      Если модернизация начинается в тот момент, когда открылось, как выразился в свое время Лешек Бальцерович, «окно политических возможностей» (например, в период высокой популярности тех политических сил, которые настроены на реформы), вероятность ее успеха значительно больше, чем если она начинается в неблагоприятной для преобразований политической ситуации.
      Например, в Польше на рубеже 80-90-х гг. XX века благодаря успеху «Солидарности» окно политических возможностей было широко распахнуто. Политический режим «Солидарности», пришедшей на смену коммунистам, сумел в начале 90-х гг. осуществить серьезные преобразования, поскольку степень его легитимности была столь высока, что ему простили даже жесткие действия, осуществленные в рамках стратегии шокотерапии. А ведь еще буквально за год до этого разумные реформаторские начинания совершенно не поддерживались обществом, так как исходили от дискредитировавшей себя коммунистической элиты, пусть даже и реформировавшейся.
      В Аргентине рубежа 70-80-х гг. рыночные преобразования, ориентированные на явный успех соседей — чилийских реформаторов, совершенно не проходили, поскольку инициировались крайне непопулярной генеральской властью, развязавшей так называемую «грязную войну» против общества, а затем еще и увязшей в Фолклендском конфликте. Зато через 10 лет реформы были поддержаны, так как исходили от пользующегося широкой поддержкой народа перониста-попу-листа Карлоса Менема.
      Примерно то же самое можно сказать и о российских событиях. Например, царский режим в России рубежа Х1Х-ХХ веков стремился к модернизации, но был уже не легитимен, а потому его цели не воспринимались обществом как свои собственные. Нелегитимным был и «экономический режим» премьер-министра Валентина Павлова в первой половине 1991 г., хотя, судя по некоторым действиям кабинета, тогда речь действительно могла идти о проведении экономических реформ. Но демократический режим, установившийся после распада СССР, был фактически обществом признан, хотя, бесспорно, степень его легитимности была значительно ниже, чем степень легитимности польской «Солидарности», что и определило, в частности, умеренный характер российских преобразований на фоне преобразований, осуществленных в Варшаве.
      В-четвертых, состояние национально-этнических проблем в обществе.
      Если общество зависит от своего прошлого в плане распространения идей и верований, то зависит оно от этого прошлого и в плане прохождения конкретных государственных границ. До эпохи формирования национальных государств эти границы часто складывались в зависимости от целого ряда частных исторических обстоятельств. В результате этого одни народы начинали движение к современности, будучи отделены с помощью государственных границ от соседних народов, тогда как другим приходилось это делать в составе многонациональной империи.
      Многонациональная страна, раздираемая разного рода противоречиями, как правило, не может сконцентрироваться на задачах модернизации, поскольку они всегда отходят на второй план (например, подобное положение было характерно для таких империй, как Австро-Венгрия или Россия, а в последнее время — для Советского Союза и Югославии). Отдельные народы стремятся к обретению независимости, зачастую полагая, что с распадом многонационального государства все экономические проблемы у них «рассосутся» сами собой либо, по крайней мере, не останется никаких серьезных препятствий на пути их решения.
      Еще одна проблема, характерная для многонационального государства, состоит в том, что объединение «под одной крышей» народов с разным уровнем экономического и культурного развития приводит к замедлению темпов движения к современному состоянию у «передовиков» на фоне отставания, объективно происходящего у представителей арьергарда. Так, например, в истории Югославии явно можно выделить период, когда развитие сильно вестернизированной Словении тормозилось из-за того, что вес этой крохотной республики в политической жизни страны был невелик. В меньшей степени нечто подобное можно сказать об Эстонии, Латвии и Литве, находившихся в составе СССР, но тем не менее для этих республик пребывание в составе гигантского государства явно было слишком обременительным.
      В мононациональной стране модернизация осуществляется значительно быстрее. Здесь не на кого списывать промахи, нет имперской нации, отвечающей за все (типа немцев в Австро-Венгрии, сербов в Югославии, русских в Российской империи и в СССР). Если же перед народом стоит задача формирования нации, которая отождествляется с задачей модернизации, то преобразования осуществляются даже ускоренными темпами {например, так происходило развитие в странах Балтии).
      В-пятых, степень централизации государственной власти и возможности доведения до конкретных мест решений, принимаемых реформаторами в рамках осуществления модернизационной политики.
      Еще одно объективно присущее каждому обществу обстоятельство — это характер взаимоотношений между центром и периферией. Власть может быть устроена таким образом, что всякие решения беспрекословно реализуются бюрократией. Но может иметь место такая ситуация, при которой центр нелегитимен даже среди тех, кого наняли для исполнения приказаний, поступающих сверху.
      Если общество сильно децентрализовано и власть в центре не обладает ресурсами для того, чтобы осуществлять принимаемые ею решения, то модернизация пойдет медленно и неравномерно. В одних регионах преобразования будут более существенными, чем в других,— которые возглавляются консервативными руководителями, имеющими возможность принимать собственные решения, вступающие в противоречие с решениями, идущими из центра.
      Скажем, реформа Тюрго во Франции XVIII века в значительной степени тормозилась парламентами отдельных городов, несмотря на то что сам реформатор некоторое время пользовался безусловной поддержкой монарха. Во время революции принимаемые в Париже решения тем более не были обязательными для исполнения в провинции, живущей фактически своей отдельной жизнью. Зато в Пруссии исполнительность бюрократии была почти близка к идеалу. Более того, в рамках сформированного Пруссией таможенного союза Берлину удавалось даже проводить свою рыночную идеологию в соседних государствах, формально обладающих самостоятельностью.
      
      В Австро-Венгрии сложилось такое положение дел, что еще даже до распада империи позиция имперской столицы могла игнорироваться в ее венгерской части. Движение к протекционизму в Будапеште шло быстрее, чем в Вене. И это несмотря на то, что внешнеэкономическая деятельность относилась скорее к тем направлениям политики, которым следовало оставаться едиными для дуалистического государства.
      Похожая ситуация столкновения центра и периферии возникла и в России 90-х гг., когда возможности развития рынка и демократии были качественно различны — например, в Москве и Ульяновске, в Петербурге и Владивостоке, в Новгороде и Краснодаре. Ряд регионов ограничивал свободу торговли, облагал производителей дополнительными поборами, создавал неприемлемые условия для иностранных инвесторов и т.д. Центр долгое время не способен был ничего сделать с этой региональной самостоятельностью.
      В-шестых, характер и ориентация политических лидеров общества.
      Выше мы вели речь об объективных факторах, определяющих скорость и успех проведения модернизации. Но свою роль играют в этом процессе, естественно, и факторы субъективные. Вне зависимости от того, какие идеи господствуют в обществе, в голове конкретного политического лидера порой доминируют совершенно иные взгляды. Конечно, представления лидера не могут быть полностью оторваны от представлений народа (тогда бы он просто не стал лидером), но отрыв в ту или иную сторону вполне может иметь место. Иначе говоря, лидер способен тянуть общество за собой, ускоряя его движение, или же толкать страну обратно, тем самым тормозя развитие.
      Например, если популярные политические лидеры настроены на осуществление преобразований, то модернизация может идти даже в том случае, когда общество в целом еще живет прошлым и не осознает всего значения данного процесса. И напротив, если популярен консервативный лидер, то темпы модернизации замедляются даже в относительно готовом к ней обществе.
      Пруссия начала XIX века была одним из отсталых по германским меркам государств. Взгляды рейнской Германии в целом были значительно более ориентированы на модернизацию. Однако политическая элита Пруссии, состоявшая в основном из выходцев с берегов Рейна, опираясь на непререкаемый авторитет монарха, смогла сделать для страны гораздо больше, чем определялось объективными обстоятельствами. В то же время в соседней Австрии «убогость» (по выражению Наполеона) императора Франца (да и его преемника) определила как минимум пару десятилетий отставания в реформах.
      Похожим образом развивались события последнего времени и на постсоветском пространстве. Например, реформы в России поддерживались как Борисом Ельциным, так и Владимиром Путиным, а в Белоруссии, качественно не отличающейся по своему менталитету от России, они замедлялись Александром Лукашенко.
      Бывают также яркие примеры того, как в течение короткого промежутка времени смена лидеров страны определяет радикальный поворот в экономической политике, хотя состояние умов в обществе, естественно, не могло за столь короткий срок измениться качественным образом. Сальватор Альенде в Чили готов был вести страну к самому радикальному варианту социализма, тогда как пришедший после него к власти генерал Августе Пиночет сумел обеспечить проведение одной из самых впечатляющих в истории XX века либеральных экономических реформ.
      Итак, как мы выяснили, темпы модернизации могут существенным образом различаться в зависимости от конкретных условий, в которых находится та или иная страна. Теперь попробуем проанализировать ситуацию, определяющую возможный срыв всего процесса движения к современности и временную приостановку модернизации.
      У. Ростоу в ставшей классической работе о стадиях роста ссылался на исследования Лоренса Барсса, который высказал предположение о том, что модернизация проходит в своем развитии две различные фазы. Первая фаза характеризуется тем, что, хотя правящая политическая коалиция желает видеть плоды модернизации, ее деятели слишком отягчены интересами и привычными рамками мышления традиционного общества, чтобы решиться на столь необходимые в этом случае радикальные шаги. Но через некоторое время, в конце концов, к власти приходит поколение людей, которые не только заинтересованы в обретении национальной независимости, но и готовы создать современное, основанное на развитии городов общество. Эту вторую фазу переходного общества Барсе называет «трансформацией» [170, с. 50].
      Далее У. Ростоу развил заинтересовавшую его мысль Барсса и проанализировал условия, необходимые для того, чтобы новое поколение, а точнее, реформаторская элита, представляющая это поколение, действительно смогла бы прийти к власти. Естественно, существуют условия, проанализированные еще М. Вебером и состоящие в том, что модернизации способствуют новые этические ценности, определяющие формирование принципиально иной трудовой этики (протестантской, в частности). Но, как отмечал У. Ростоу, «для появления такой элиты необходимы, по-видимому, не только соответствующая система духовных ценностей, но и два дальнейших условия: 1) новая элита чувствует, что традиционное, менее влиятельное общество, частью которого она является, закрывает для нее обычную дорогу к престижу и власти; 2) традиционное общество становится достаточно гибким (или слабым), позволяя своим членам стремиться к материальной выгоде (или политической власти) и предпочитать путь восхождения своему прежнему существованию» [170, с. 80].
      Предложенная модель, на наш взгляд, действительно отражает имеющее место в ходе модернизации процессы.
      Если рассмотреть подробнее первую фазу Барсса, то для Франции, например, она характеризовалась попыткой осуществления реформ Тюрго, от которого Людовик XVI ждал достижения значительных экономических результатов (прежде всего, в фискальной сфере), хотя готовности к кардинальной трансформации общества Версаль в тот момент не имел (что и обусловило крах реформы). Новое поколение, ориентированное в полной мере на модернизацию, появилось во Франции лишь в эпоху Великой французской революции, а укрепилось с приходом к власти Наполеона.
      Похожим образом развивалось дело и в Австрии времен Иосифа II. Поскольку у руля преобразований стоял сам император, в стране появились явные признаки трансформации, однако отсутствие той элиты, необходимость которой описывал У. Ростоу, привело сразу после смерти монарха к серьезному откату и приостановке движения вперед примерно на полстолетия.
      В России первая фаза характеризовалась попытками кружка молодых друзей императора Александра I реформировать страну. В этой же связи можно рассмотреть реформаторские планы М. Сперанского и восстание декабристов. Однако вплоть до начала второй половины XIX столетия невозможно говорить о формировании по-настоящему реформаторской элиты общества.
      Таким образом, приостановка модернизации может происходить на самой ранней ее стадии, когда общество в целом к преобразованиям еще не готово и попытки продвижения вперед определяются усилиями отдельных интеллектуалов, обогнавших страну в своем развитии. Особых трудностей для понимания такого рода приостановка модернизации не представляет. Гораздо сложнее разобраться в том, почему после десятилетий успешного продвижения вперед некоторые общества вдруг срываются и модернизация делает весьма неожиданный для многих вираж.
      Специальный анализ проблемы такого рода провел Ш. Эй-зенштадт. Он отмечал, что в тех странах, в которых по модернизации наносились значительные удары, отмечался «заметный разрыв между требованиями различных групп — партий, отдельных клик, бюрократий, армии, региональных элит — и тем ответом, который на них давался, т.е. разрыв между требованиями и способностью центральной власти работать с ними... Силовые позиции этих отдельных групп давления заметно выросли в ходе осуществления модернизации. Эти группы больше не могли подавляться, а их требования — отрицаться... Однако возможности, посредством которых эти требования могли бы быть транслированы в конкретную политику, были весьма ограничены...
      С формальной точки зрения институты, необходимые для агрегирования выдвигаемых требований и формулирования соответствующей политики, в этих обществах существовали — центральная исполнительная власть, администрация и законодательные органы, с одной стороны, а также различные партии — с другой. Но они не были способны эффективно функционировать...» [336, с. 52].
      Яркий пример такого рода срыва модернизации дает нам Германия. Она прошла в первой половине XIX столетия через сравнительно успешный этап осуществления преобразований, добилась серьезных экономических успехов и сумела обеспечить политическое объединение. Однако с конца 70-х гг. XIX века кажущееся единство общества нарушилось, противоречия между разного рода интересами стали все более и более ощутимыми, а потому, несмотря на формальное наличие всех необходимых институтов, власть оказалась неспособна урегулировать возникающий кризис. В этой связи авторитарная власть предпочла, так и не разрешив противоречий, повести общество в направлении, существенно отличающемся от того, которое было избрано в начале века. В конечном счете развитие кризиса нашло свое отражение в усиленной милитаризации общества, нарушении нормальной структуры экономики и переходе к тоталитарному режиму, фактически несовместимому с дальнейшим ходом модернизации.
      Похожим образом обстояло дело и в Австро-Венгрии. Формирование элиты, способной осуществлять модернизацию, пришлось там в основном на период 50-60-х гг. XIX столетия. Однако вскоре после поворота, осуществленного в Германии, Австро-Венгрия, отягощенная ко всему прочему еще и кардинальным несовпадением этнических интересов, оказалась в кризисе, сходном с тем, который поразил ее северного соседа. В конечном счете и последствия развития данного кризиса в Австро-Венгрии оказались сходными с последствиями германскими, причем ко всему прочему в дунайской империи произошел еще и распад страны. Наследники Австро-Венгрии с разной степенью успешности умудрялись разрешать имевшиеся у них противоречия (Чехословакия и Венгрия более удачно, хотя каждая по-своему; Австрия, Польша и Югославия — менее удачно), однако все же разрешить модернизационный кризис им в течение длительного периода времени так и не удалось.
      Еще более сложным образом обстояло дело в России. Реформаторская элита была здесь особенно слабой, а противоречия, раздирающие весьма сложно устроенное общество,— особенно сильными. Срыв 1917г. направил модернизацию в весьма специфическое русло. В некотором смысле общество продолжало двигаться к современному состоянию, однако в целом характер движения порождал гораздо больше проблем, нежели решений. Кризис длился в общей сложности три четверти века и до конца, пожалуй, не разрешен еще и сейчас.
      Примеры кризисов подобного рода можно взять и из латиноамериканской практики. Так, скажем, Аргентина вступила в него в середине 40-х гг. XX века, выход же наметился лишь к самому концу столетия. Несколько лучшим образом обстояло дело в Чили. Там кризис был сравнительно быстро преодолен в самом начале 70-х гг., и такого рода успешный поворот событий сделал к настоящему времени эту страну лидером модернизации, происходящей на всем континенте.
      Почему же кризис, происходящий в ходе модернизации, оказывается столь болезненным? Скорее всего потому, что сама модернизация, качественным образом изменяя общество, создает новые вызовы, на которые не находится адекватного ответа. Рассуждая об этом, Ш. Эйзенштадт отмечал, что в традиционных обществах давление различных групп на власть находилось как бы в разных плоскостях. Группы держались обособленно друг от друга, что давало возможность власти сравнительно эффективно управлять обществом. Теперь же под давлением модернизации различные группы, как оставшиеся от старого общества, так и созданные в ходе движения к современности, оказались вовлечены в единый политический процесс. Их требования стали переплетаться между собой, и возникла ситуация, которую, если обратиться к знаменитой характеристике, данной в свое время Томасом Гоб-бсом, можно определить как войну всех против всех, ведущуюся без каких бы то ни было правил, признаваемых обществом.
      В конечном счете Ш. Эйзенштадт, полемизируя со сторонниками упрощенного подхода к проблемам развития (а таковых было много в 60-70-х гг. в развивающемся мире), пришел к выводу, что «основные болезни или экономические проблемы этих обществ связаны не с низким уровнем развития хозяйства, не с нехваткой соответствующей квалификации и не с внешними потрясениями, наносящими удар по экономике, но, прежде всего, с разрывом, образующимся между давлением, осуществляемым со стороны модернизации, и институциональной неспособностью поддерживать рост, а также между продолжительным разрушением традиционных структур и неспособностью найти адекватный выход в создании новых структур» [336, с. 53, 55, 59].
      В этой связи представляет интерес вопрос о взаимоотношении между двумя важнейшими элементами модернизационного процесса — рыночной экономикой, позволяющей поддерживать самовоспроизводящийся рост, и демократической формой правления, вырастающей на базе гражданского общества. Как то, так и другое характеризует поистине современное общество, однако механизмы зарождения каждого из этих элементов существенным образом различаются.
      То сложное сочетание давлений со стороны различных групп, о котором писал Ш. Эйзенштадт, ставит модернизаторскую элиту перед выбором. В той мере, в какой она содействует становлению институтов демократии и гражданского общества, процесс экономического реформирования начинает давать сбои. Трудности перехода, как правило, связанные с падением жизненного уровня отдельных слоев населения, с перераспределением богатств общества, с выдвижением нуворишей, сумевших лучше всех оседлать модернизацию, и многие другие явления подобного порядка превращают волю большинства в тормоз для осуществления назревших преобразований. Получается, что ради успеха экономической модернизации приходится определенным образом притормаживать модернизацию политическую.
      Примерно ту же самую проблему, которую сформулировал Ш. Эйзенштадт на языке социологии, поставил Я. Корнай на языке экономики, когда в начале 90-х гг. рассуждал о возможностях осуществления преобразований в странах Центральной и Восточной Европы. «Ни бюрократы, ни менеджеры, ни рабочие,— писал он,— не встречают с энтузиазмом конкуренцию или маркетизацию государственного сектора. Некоторые просвещенные правительственные чиновники и интеллектуалы могут прийти к выводу, что ужесточение бюджетных ограничений и уменьшение патернализма необходимо для того, чтобы улучшить состояние экономики. Однако ни забастовок, ни уличных манифестаций в поддержку повышения экономической эффективности и уменьшения государственного протекционизма не будет. Не существует никакого широкого общественного движения за децентрализацию государственного сектора. Таким образом, с одной стороны, имеется сильная тенденция к сохранению позиций бюрократии, а с другой — отсутствуют силы, стремящиеся подорвать их. Результатом такого положения дел оказывается постепенное восстановление бюрократического механизма координации» [408, с. 107].
      Итак, бюрократы, менеджеры, рабочие, интеллектуалы — все эти группы имеют свои собственные виды на происходящие события, и их трудно примирить между собой. К ним можно еще добавить пенсионеров и генералов, духовенство и творческую богему, представителей зарождающегося частного бизнеса и старого криминалитета, всегда рвущихся к недостижимому студентов и быстро переходящих от полной аполитичности к «кастрюльному» бунту домохозяек. Каждый тянет «оде яло» на себя. Кто-то желает больше урвать из государственной собственности, кто-то хочет жесткой социальной защиты, кто-то — рыночной свободы, кто-то — сохранения status quo, кто-то — просто бунтует ради самовыражения. Как же можно выбраться из всей этой «трясины интересов»?
      Выясняется, что демократия здесь не слишком помогает. Иногда это становится настоящим шоком для восторженных почитателей власти народа. На следующий день после того, как Сальвадор Альенде набрал большинство голосов на чилийских выборах 1970 г., редакционная статья правого ежедневника «Эль Меркурио» выражала чрезвычайное изумление: «Никто не ожидал, что всеобщее тайное буржуазное голосование может привести к избранию марксистского кандидата» (цит. по: [161, с. 67]).
      Приведенные выше рассуждения Я. Корнай в том же самом коллективном исследовании фактически продолжил К. Поз-нанский, расставляя все точки над «и»: «Таким образом, трудно найти иные средства, доступные бюрократии, если она желает содействовать развитию рыночных начал, чем некоторая форма насилия. Преодоление естественной рабочей оппозиции можно назвать террором реформ... Фактически даже экстремальный вариант авторитаризма, военного правления может быть необходим в некоторых случаях для обеспечения политической стабильности [467, с. 84].
      Вывод о необходимости «террора реформ» не случайно появился в начале 90-х гг. Эти рассуждения хорошо отражают тот интеллектуальный климат, в котором реформаторы Восточной Европы и России готовились к осуществлению преобразований.
      Фактически вся история модернизации показывала, что успешные экономические преобразования проводятся монархическими или авторитарными режимами. Демократия может сделать несколько успешных шагов, но затем под воздействием требований толпы, к тому же, как правило, еще и расколотой на отдельные группировки, имеющие собственные приоритеты, быстро скисает. В лучшем для экономики случае преобразования консервируются. В худшем — начинается быстрый регресс.
      Во Франции успешные преобразования были начаты Наполеоном I, а затем подхвачены Наполеоном III. В Германии начало модернизации приходится на эпоху монархического правления. То же самое можно сказать относительно Австро-Венгрии и России. Во всех этих державах периоды демократии оказывались связаны с катастрофическими инфляциями и началом деструктивных процессов в экономике (эпоха Великой французской революции; Германия после Первой мировой войны; Австрия, Венгрия и Польша после распада монархии Габсбургов; Россия сразу же после революции и до момента окончательного утверждения власти большевиков).
      Похожим образом развивались события в Испании, Португалии, Латинской Америке, где в целом ряде случаев (Чили при контрастных правительствах демократа Альенде и генерала Пиночета является лишь самым ярким примером) успешные экономические преобразования происходили при господстве генералов, тогда как демократические власти вынуждены были заниматься тем, что получило в научной среде название «макроэкономический популизм». Р. Дорнбуш и С. Эдварде определили его как подход к экономической науке, подчеркивающий значение роста и перераспределения доходов, но игнорирующий риск инфляции и финансового дефицита, внешних ограничений, а также реакции хозяйствующих субъектов на агрессивную нерыночную политику' [327, с. 9].
      Наконец, о том, какую роль авторитарные режимы играли в экономическом развитии стран Юго-Восточной Азии, не приходится и говорить. Недемократичность конфуцианского и исламского миров достаточно хорошо известна.
      Конечно, не следует из всего вышесказанного делать примитивный вывод, будто любая авторитарная власть всегда прогрессивна. Примеров экономического волюнтаризма диктаторов можно привести, пожалуй, даже побольше, чем примеров их успешных действий. Речь о другом. О том, что твердая и решительная власть, образовавшаяся не тем, так иным путем, необходима при проведении курса модернизации в экономике. Тем не менее, следует иметь в виду, что недооценка значения демократии так же опасна, на наш взгляд, как и переоценка ее возможностей. Признавая роль авторитаризма в становлении рыночного хозяйства, надо все же отметить два важных момента.
      Во-первых, авторитаризм может обеспечить прорыв, но не может гарантировать следование правильным курсом. Яркий пример такого рода дает нам экономическое развитие Германии, которая вознеслась на «экономический Олимп» благодаря авторитарной власти, но затем по этой же причине вступила в эпоху серьезных трудностей и искажений сложившейся структуры рыночного хозяйства. Нечто похожее можно сказать и о Японии. Если вслед за успешными экономическими преобразованиями не следует широкомасштабная модернизация всех сторон жизни общества, велик риск того, что успехи могут вдруг обернуться неудачами.
      Как отмечают И. Стародубровская и В. Мау, «многие страны умеренной отсталости смогли приспособиться к потребностям модернизации без радикальных революций, постепенно трансформируя свою структуру в ходе преобразований "сверху". В результате их государственная политика сохраняла гораздо больше традиционных черт, чем в странах — пионерах индустриализации.
      Однако подобный путь трансформации был чреват новыми потрясениями. Не проведя последовательных либерализационных преобразований в политической и институциональной сферах, сохраняя встроенные ограничители, оставшиеся от традиционного общества и появившиеся на этапе индустриализации, страны умеренной отсталости не смогли в условиях кризиса ранней модернизации приобрести адаптационный потенциал, необходимый для гибкого приспособления к изменяющимся условиям экономического роста. Предпосылки их эволюционного развития так до конца и не сформировались, общество осталось уязвимым для революционных катаклизмов. Это в полной мере проявилось в условиях глубокой
      дестабилизации первой трети XX века, сформировавшей условия для так называемых фашистских революций» [180, с. 82].
      Во-вторых, можно обратить внимание на то, что вторая половина XX века дала нам примеры экономических преобразований, успешно осуществленных в условиях демократии. Это и реформа Людвига Эрхарда в Германии, и переход к рынку стран Центральной и Восточной Европы в начале 90-х гг., а также нынешняя российская трансформация и некоторые латиноамериканские преобразования. Правда, здесь приходится сразу же делать массу оговорок. Следует учесть и наличие оккупационного режима в послевоенной Германии, и очевидный авторитаризм таких харизматических лидеров, как Лех Валенса, Франьо Туджман, Карлос Менем, Борис Ельцин, позволивший им руководить своими странами в условиях скорее квазидемократии, нежели демократии настоящей1. А самое главное следует учесть, что все эти примеры относятся к странам, находившимся на завершающей стадии модернизации, которая уже шла раньше (пусть с серьезными откатами) на протяжении очень длительного периода времени.
      И все же можно, думается, констатировать, что важные шаги в направлении модернизации экономики сегодня делаются в атмосфере, более «насыщенной демократией», нежели ранее. Объяснение этому факту дал А. Пшеворский, подметивший, что «некоторые институты при определенных условиях предлагают релевантным политическим силам перспективу постепенного достижения своих целей, чего оказывается достаточно, чтобы добиться их согласия на получение невыгодных для них в данный момент результатов борьбы. Политические силы примиряются с поражениями на сегодняшний момент потому, что они верят, что институциональная структура, регламентирующая демократическую борьбу,
      
      1 Характерно, что такой крупный социолог, как Ральф Дарендорф, даже чешского премьера Вацлава Клауса записал в разряд представителей демократического авторитаризма, списанного с западных образцов, а именно с Маргарет Тэтчер [43, с. 107].
      
      позволит им достичь своих интересов в будущем» [161, с. 39]. Иначе говоря, те группы противоречивых интересов, которые по Ш. Эйзенштадту так сложно примирить из-за отсутствия соответствующих институтов, по А. Пшеворскому могут все же быть примирены демократическими методами, поскольку каждая из них предпочитает сегодняшнему вероятному поражению некоторую неопределенность, позволяющую в будущем добиться своих целей.
      Ведь при авторитарном режиме все рискуют. Даже те, кто взял власть в свои руки, могут завтра оказаться под судом. Поэтому А. Пшеворский развивает сложившееся ранее представление о связи реформ и авторитаризма, говоря: «Реформы могут прогрессировать при двух полярных условиях организации политических сил: последние должны быть очень сильными и поддерживать программу реформ, или они должны быть очень слабыми и не быть в состоянии эффективно противиться ей» [161, с. 274].
      Слабые не противятся потому, что их давит авторитарная власть. Сильные не противятся потому, что сохраняют серьезные шансы развернуть ход событий в свою пользу именно при сохранении демократического правления. Если же ситуация находится где-то посередине между этими двумя вариантами, то велика вероятность серьезного торможения всего процесса модернизации.
      
      КАК ОБРЕТАЕТСЯ СОВРЕМЕННОСТЬ?
      
      Как бы сложно ни проходила модернизация, рано или поздно в обществе формируются предпосылки для осуществления качественного перехода. В частности, для создания условий, в которых может функционировать рыночная экономика, способная обеспечивать самовоспроизводящийся рост. Мы уже отмечали выше, что революционный взрыв совсем не обязателен для того, чтобы подобный переход был реально осуществлен. Формы трансформации могут быть различными. Все зависит от совокупности конкретных обстоятельств.
      Хотя в данном разделе мы сосредоточимся в основном на экономических вопросах, для начала нам следует все же остановиться на политической составляющей интересующей нас проблемы, т.е. определить, каким образом к власти в обществе приходят реформаторы, или, если сказать более широко, как выдвигаются наверх те социальные слои, которые заинтересованы в переменах. Многие авторы предлагали свои варианты классификации форм перехода. Как правило, они оказываются достаточно близки друг другу. Одним из наиболее известных вариантов классификации является вариант С. Хантингтона, данный им в ходе исследования процесса перехода от авторитарных режимов к демократии в период 1974—1990 гг. [223, с. 125-127].
      Нас интересует в данной связи переход несколько иного плана — обретение власти теми, кто готов проводить экономические реформы, причем неважно, в демократической или в авторитарной форме. Тем не менее классификация С. Хантингтона вполне может быть использована, поскольку обладает признаками универсальности.
      Переход может осуществляться посредством:
      трансформации, имеющей место тогда, когда сама правящая элита берет на себя инициативу осуществления преоб-разований;
      замены, имеющей место тогда, когда бразды правления и осуществление преобразований берут в свои руки оппозиционные группировки;
      замещения, имеющего место, когда преобразования осуществляются совместно правящей группировкой и оппозицией, постепенно берущей власть в свои руки;
      интервенции, имеющей место, когда государство оккупируется внешней силой, которая и осуществляет необходимые преобразования1.
      1Очень близка к приведенной выше классификация, которая была проведена И. Стародубровской и В. Мау, выделившими четыре типа снятия встроенных ограничителей в ходе исторического развития: реформы, революции «сверху», революции «снизу», завоевание извне [180, с. 54-55].
      Ярким примером трансформации являются преобразования, осуществленные в Габсбургской монархии императором Иосифом II, а также прусские экономические реформы начала XIX века, отмена крепостного права в России, революция Мэйдзи в Японии, «белая революция» в Иране и т.д. Экономический результат каждой из этих реформ был различен, но сближало их то, что проводились все они исключительно сверху.
      Пример замены дает нам Великая французская революция, когда назревшие экономические преобразования так и не были проведены при старом режиме, но быстро пробили себе дорогу в эпоху осуществления политических перемен. Пример, близкий к Французской революции по экономической сути, хотя чрезвычайно далекий по политической форме,— преобразования, осуществленные генералом Пиночетом в Чили после насильственного устранения правительства Сальвадора Альенде. В чилийском случае, как и во французском, «старый режим» не смог сделать практически ничего для обеспечения нормального функционирования экономики.
      О замещении можно говорить практически во всех случаях проведения экономических реформ в странах Восточной Европы конца XX века. Преобразования в Венгрии, в югославских республиках, в Польше, даже в СССР и Чехословакии были начаты коммунистическими режимами. Они в разной степени сумели продвинуться по пути преобразований, но ни один из них не сумел завершить процесс. Во всех случаях завершение пришлось уже на долю новой, демократически избранной власти. Похожим образом обстояло дело и в ряде стран Латинской Америки.
      Наконец, случай реформ, проведенных под прикрытием интервенции,— это, бесспорно, Япония после Второй мировой войны, когда хозяйственная либерализация осуществлялась благодаря американской оккупационной администрации и лично генералу Дугласу Макартуру. Близко к этому варианту преобразований находится и германская реформа 1948 г. Хотя огромную роль в ней сыграли ХДС и лично немец Людвиг Эрхард (в этом смысле можно говорить о замещении), присутствие оккупационной союзнической администрации бесспорно давало о себе знать.
      Итак, формы перехода могут быть разными. Они зависят от конкретной исторической обстановки. Понятно, что мирная трансформация нам будет нравиться больше, нежели замещение, часто сопровождающееся кровавыми конфликтами. И замена, в ходе которой на смену не вполне дееспособной старой элите приходит новая, скорее всего, будет лучше воспринята обществом, чем интервенция, приводящая к замене старой элиты оккупационными властями. Часто наиболее предпочтительные «этически» формы перехода оказываются и экономически эффективными. Однако мы не можем сказать, что модернизация получится обязательно «качественнее» в том случае, когда переход происходит в «приятной» для нас форме. Скажем, чилийская (70-80-х гг. XX века) и японская (40-50-х гг. XX века) экономические реформы оказались весьма эффективны, тогда как «белая революция» или даже российские преобразования последних десятилетий были весьма далеки от совершенства.
      Поэтому большее значение для нашего анализа имеет, пожалуй, не сопоставление различных форм перехода, а выделение тех сущностных элементов, без наличия которых общество по-настоящему модернизироваться не сможет. Не затрагивая проблему становления гражданского общества, а также формирование мобильной и умеющей адаптироваться в непривычных условиях личности, остановимся непосредственно на том, какую экономическую политику требуется проводить в условиях перехода для того, чтобы «на выходе» иметь стабильный самовоспроизводящийся рост ВВП.
      Вопрос о том, каков должен быть общий характер экономической политики, осуществляемой в ходе модернизации хозяйственной системы, был впервые подробно исследован В. Зомбартом. Этот порядком подзабытый сегодня (совершенно, кстати, незаслуженно) автор работал в конце XIX — начале XX столетия и не использовал само понятие «модернизация». Более того, насколько мы можем судить, В. Зомбарта интересовал только экономический аспект осуществления преобразований. Для него речь шла просто о становлении системы капиталистического производства, а не о целостном процессе изменения характера всего общества. В этом плане исследования, осуществленные В. Зомбартом в его глобальном труде «Современный капитализм», оказываются все же более узкими, чем менее развернутые исследования его коллеги М. Вебера, с которым он некоторое время даже вместе издавал журнал.
      Тем не менее, выводы В. Зомбарта могут считаться достаточно актуальными и по сей день. Говоря о преобразованиях в современной России или в любой другой стране с экономикой советского типа, мы практически полностью оказываемся в рамках стратегии, намеченной этим автором примерно сто лет назад.
      В. Зомбарт описал общество, предшествовавшее капиталистическому, как систему административного хозяйства — или, если точнее, как систему, в которой свобода производителей со всех сторон ограничена. Ограничения эти, с одной стороны, сохраняются как остатки феодальной хозяйственной системы, а с другой — являются порождением абсолютистского государства, стремящегося переустроить экономику на новых принципах, далеких как от феодализма, так и от капитализма. В этом смысле задачи реформирования переходных экономик современности оказываются чрезвычайно похожи на задачи, которые приходилось решать модернизировавшимся обществам прошлого задолго до того, как возникли представления о социализме и о переходных экономиках.
      Феодальная система не уступает сама по себе места системе рыночной. Между ними оказывается мощный посредник. Капитализму приходится бороться сразу с двумя силами, причем одна из них — государство — прикрывается ссылками на разум, на то, что она сама является чем-то новым и прогрессивным, а отнюдь не тем, что требует по отношению к себе радикального реформирования. Государство полагает, будто рынок, предприниматель сами по себе не способны обеспечить прогресс. Государство не знает, что такое «невидимая рука рынка». А потому оно только в себе видит силу, способную избавить общество от темного прошлого.
      Вот красочный портрет такого рода государства. «Для того чтобы понять механику хозяйства в экономике раннего капитализма,— отмечал В. Зомбарт,— мы должны постоянно помнить изречения вроде тех, которые высказал один умный германский камералист, полагавший, что для улучшения мануфактур требуется ум, размышления, расходы и награды, и пришедший к выводу, что все это «государственное дело»; «купец не выходит за пределы того, чему он научился, к чему он привык. Он не заботится об общем благе своего отечества». Государство нередко как бы тянет за уши частных лиц, заставляя их становиться капиталистическими предпринимателями. Оно силой и уговорами толкает их в капитализм. Образ физического принуждения, который я здесь употребил, позаимствован из произведений другого писателя — камералиста XVIII века, который заявлял: «Плебс не перестанет тянуть свою песенку, пока его не притянут за уши и не ткнут носом в то, что для него ново и выгодно» [56, с. 11-12].
      Итак, необходимо преодолевать как сопротивление феодализма, так и сопротивление государства. Сформулировав таким образом проблему, которую требовалось решить нарождавшемуся капитализму, В. Зомбарт обрисовал самую общую канву необходимых обществу изменений. Он не детализировал их применительно к той или иной стране, той или иной эпохе. Естественно, сегодня мы понимаем, что, в зависимости от того, какие условия конкретно встают перед реформаторами, непосредственный перечень их действий должен существенным образом меняться. Но Зомбарт своим анализом охватил практически все те барьеры, которые приходится преодолевать реформаторам на пути к модернизированному обществу (см.: [56, с. 55-58]).
      Первая группа мероприятий касается освобождения сельского хозяйства, промышленности, торговли и транспорта от разного рода ограничений свободы действий непосредственного производителя.
      В сельском хозяйстве требовалось устранить в законодательно-административном порядке все те ограничения, которые остались от старого аграрного строя. В частности, Зомбарт отмечал следующие мероприятия:
      выделение индивидуального хозяйства из поместий;
      устранение крепостной зависимости, а также отмену ограничений, стесняющих свободу действий, и раскрепощение от земли;
      выделение из деревенского союза: устранение принудительных посевов, упразднение общинных участков землеустройства1;
      устранение привилегий, связанных с землевладением (например, привилегий, принадлежащих владельцам дворянских имений, по отношению к тем, кто не является дворянином, и по отношению к неполноправным представителям других народов — к евреям и др.).
      В промышленности требовалось, согласно В. Зомбарту, осуществить следующие основные мероприятия:
      отменить цеховой строй — в частности, имевшие большое значение правила, ограничившие число предприятий, ко-торым разрешается функционировать в данной местности (городе), и число вспомогательных работ;
      отменить монополии, привилегии и регламенты;
      отменить все ограничения на право места жительства.
      
      1На этот указываемый В. Зомбартом момент хотелось бы обратить особое внимание в связи с распространенными у нас в стране представлениями о том, что община есть чисто русское явление, которого не знала Европа. В. Зомбарт анализировал именно европейскую практику хозяйствования.
      
      преодолевать реформаторам на пути к модернизированному обществу (см.: [56, с. 55-58]).
      Наконец, в торговле и на транспорте для Зомбарта важнейшие реформаторские мероприятия сводились к следующему:
      отменить право взимания складских, рыночных и дорожных сборов;
      отменить внутренние таможенные заставы;
      создать единую хозяйственную область.
      Вторая группа мероприятий касается обеспечения гарантий нормального протекания хозяйственного процесса. Если то, о чем говорилось раньше, представляет собой механизм разрушения прошлого, то теперь речь идет уже о созидании, о построении основ новой экономики.
      Сюда относятся следующие основные мероприятия.
      В первую очередь необходимо было в соответствии с подходом В. Зомбарта обеспечить безопасность действий предпринимателей, оградить их от покушений со стороны тех, кто стремится присвоить чужую собственность.
      Вторым важным моментом была целесообразная организация гражданского права и процесса. Сюда, как отмечал Зомбарт, входят: формирование торгового и вексельного права, разработка законов об акционерных обществах;
      создание процессуальной машины (в частности торговых судов);
      организация охраны патентов, образцов и торговых марок.
      Наконец, третья группа мероприятий касается создания рациональной организации системы денежного обращения и банковской системы, без работы которых, абсолютно невозможно представить себе нормальное функционирование любого рыночного хозяйства.
      В рамках решения данной задачи можно, по В. Зомбарту, выделить следующие важнейшие мероприятия:
      формирование единой системы денежного обращения для всей государственной области;
      стабилизацию денежного обращения и высвобождение его от фискальной зависимости; • регламентацию банковской системы, осуществляемую государством1.
      Написанное В. Зомбартом сто лет назад, имеет сегодня огромное значение, особенно если принять во внимание тот факт, что в период работы над «Современным капитализмом» не было еще ни опыта послевоенных стабилизации, ни опыта рыночных преобразований в Латинской Америке и Восточной Европе. Тогда вопрос перехода к рынку вообще стоял под несколько иным углом зрения, и тем не менее В. Зомбарту удалось выделить все самое главное, что должен иметь в виду любой современный реформатор.
      Возможно, сегодня нам следует несколько видоизменить представленную выше классификацию, упростив схему, выделив функциональные задачи вместо отраслевых и сосредоточив внимание на тех проблемах, которые в целом должны быть решены в ходе экономической модернизации вне зависимости от того, на каком этапе перехода к современности находится данная страна.
      В том или ином месте будет существовать рыночная экономика, обеспечивающая самовоспроизводящийся рост ВВП,
      
      1 Критерии В. Зомбарта корреспондируют с известной концепцией стадий экономического роста У. Ростоу. Фактически можно сказать, что в экономике, удовлетворяющей критериям В. Зомбарта, произошел переход на стадию подъема У. Ростоу, характеризующуюся, во-первых, повышением доли производственных вложений с 5% или менее до 10% или более; во-вторых, развитием в быстром темпе одной или нескольких отраслей обрабатывающей промышленности; в-третьих, появлением политической, социальной или правовой системы, которая поддерживает стремление новых отраслей к экспансии, знает, как использовать возможные внешнеэкономические выгоды подъема, и заботится о непрерывности экономического роста [170, с. 62-63]. Само собой, столь же необходимо соблюдение данных критериев и для прохождения следующей по классификации У. Ростоу стадии быстрого созревания.
      
      если вместо хозяйственной системы, соответствующей традиционному обществу, появятся три новых ключевых элемента.
       Во-первых, должно быть проведено четкое разграничение прав собственности, в результате которого появится на свет собственность частная.
      При переходе от феодального общества к современному для решения этой задачи осуществляется аграрная реформа, за счет которой разводятся «в разные углы» помещик и крестьянин (а также сами крестьяне в отношениях друг с другом), связанные ранее комплексом совместных обязательств относительно одного и того же участка земли (не путать с аграрной реформой, проводимой для передела уже существующей частной собственности). В эту же эпоху ликвидируется цеховая система, сковывающая самостоятельность городского производителя. Подобный комплекс мероприятий осуществляется в той или иной степени практически во всех модернизирующихся странах, за исключением разве некоторых переселенческих, где не было помещиков, общин и цехов.
      Если в ходе модернизации произошел откат и частная собственность была ликвидирована (данная проблема, в частности, оказалась весьма актуальна для России и стран Восточной Европы), то для решения сформулированной выше задачи требуется осуществить приватизацию и общую либерализацию хозяйственной деятельности, которые являются естественным продолжением курса аграрной реформы и ликвидации цехов. Все эти, часто разделенные десятилетиями и даже столетиями, процессы имеют внутри себя единый стержень. Отделение производителя от государства необходимо в свете той же логики, которая применялась для отделения производителя от помещика, от соседа или от негосударственной структуры, диктующей ему правила игры.
      После того как частная собственность сформирована, необходимо создание системы, охраняющей права собственника (включая права на изобретения и на торговые марки) как от вмешательства со стороны преступного сообщества, так и от вмешательства со стороны бюрократа. Это в равной степени важно сделать на любом этапе движения к частной собственности (как после проведения аграрных реформ ХУШ-Х1Х веков, так и после проведения приватизации XX—XXI столетий).
      Во-вторых, должно быть осуществлено формирование единого национального рынка, позволяющего свободно вести торговлю. Должны быть также ликвидированы запретительные барьеры для осуществления торговли международной.
      В эпоху формирования национальных государств решается задача устранения внутренних пошлин, разделяющих страну на отдельные хозяйственные зоны. Только так может возникнуть конкуренция, без которой функционирование частной собственности будет лишь способствовать росту монополизма. В разных странах актуальность данной проблемы была различной (наверное, наиболее остро она стояла в раздробленной Германии), но, как правило, всюду в той или иной степени требовалось формировать условия для развития конкуренции.
      Впоследствии могут возникнуть проблемы возврата к протекционизму во внешней торговле, а также монополизации внутреннего рынка страны. Ренессанс протекционизма и возникновение практики монополистических сговоров были свойственны для подавляющей части стран Европы в конце XIX — первой половине XX столетия. В наибольшей степени все это затронуло малые страны Центральной и Восточной Европы, возникшие на основе распада Австро-Венгерской, Турецкой и Российской империй.
      В некоторых случаях на фоне усиления финансовой нестабильности возникает вновь разделение внутреннего рынка на отдельные зоны, между которыми нарушается свободное движение товаров. Подобная практика наблюдалась, в частности, в период высокой инфляции в Австрии, Югославии, России и в других странах.
      Все это вместе создает препятствия для конкуренции, без которой экономика не может обеспечивать самовоспроизводящийся рост.
      Для успешного завершения модернизации потребуется вновь отойти от протекционизма, обеспечить эффективное антимонопольное регулирование и пресечь процесс распада внутреннего рынка. Таким образом, можно подчеркнуть, что
      эпоха создания национального государства с национальным рынком и отделенная от нее длительным временным интервалом эпоха функционирования таких способствующих либерализации внешней торговли структур, как ЕС и ВТО, имеют, тем не менее, в плане осуществления модернизации некий единый стержень.
      В-третьих, должны быть сформированы присущая современной экономике система коммерческого и банковского кредита, а также система аккумулирования капитала через формирование акционерных обществ и посредством эмиссии ценных бумаг.
      Без такого рода системы рынок вообще-то функционировать может, и рыночная конкуренция в целом будет поддерживаться. Теоретически предпосылки для самовоспроизводящегося экономического роста в этих условиях должны появиться. Но, скорее всего, рост этот будет ничтожно мал, а структура экономики — искажена в пользу примитивных отраслей, не нуждающихся в крупном капитале.
      Поэтому должно формироваться законодательство, допускающее свободное образование корпораций, находящихся вне системы бюрократических запретов, а также свободное создание коммерческих и инвестиционных банков. На этой основе должно формироваться и законодательство, допускающее возможность эмиссии разного рода ценных бумаг, а также образование достаточно гибкой денежной системы, постепенно отходящей от принципа золотого стандарта.
      Главная опасность, возникающая на данном пути, состоит в том, что возможность «свободных игр» с кредитными и бумажными деньгами, а также с банковскими займами и кредитами порождает страшный эмиссионный соблазн, чреватый крупными финансовыми мошенничествами, образованием непосильного для правительства государственного долга и ростом инфляции. При переходе определенной качественной грани увлечение эмиссионной деятельностью приводит к общей финансовой дестабилизации (а иногда — к возникновению гиперинфляции) и фактическому разрушению рыночного механизма.
      Мы знаем множество примеров такого рода разрушения. Инфляция эпохи Великой французской революции имеет много общего с инфляцией, последовавшей в странах Центральной и Восточной Европы вслед за Первой мировой войной, а также с латиноамериканской инфляцией 70-80-х гг. и с восточноевропейской инфляцией 80—90-х гг. XX века. Иногда разрушение рынка не принимает столь острых и краткосрочных форм, но растягивается на десятилетия и существует в виде вялотекущего разрушительного процесса (яркие примеры тому — перманентная финансовая нестабильность в Габсбургской империи и не слишком удачное функционирование кредитно-денежной системы империи Российской вплоть до реформы, проведенной в конце XIX века С. Витте).
      Успех модернизации предполагает, что общество в процессе перехода к современности обучается использованию денежной и кредитной системы, преодолевает финансовую нестабильность, устанавливает нормальную практику эмиссионной деятельности. В то же время оно не шарахается из крайности в крайность, не отрицает самой необходимости кредита, не цепляется за золотой стандарт.
      Опять-таки заметим, что есть некий единый стержень в финансовой политике Наполеона I во Франции, Ялмара Шахта в Германии, «чикагских мальчиков» в Чили, Лешека Вальцеровича в Польше и Анатолия Чубайса в России. В то же время новая эпоха ставит некоторые новые задачи. Если в XIX веке для обеспечения финансовой стабилизации достаточно было вернуться к денежной системе, основанной на использовании благородных металлов, то со времен Великой депрессии рубежа 20-30-х гг. XX века решение проблемы стало более сложным, предполагающим организацию эффективной эмиссионной политики Центробанка.
      Предложенный здесь подход основан на представлении о том, что для модернизации экономики различные общества должны реализовать некий стандартный комплекс мероприятий. В этой связи возникает, естественно, вопрос: можно ли каким-то образом ускорить прохождение пути к современности, если уж ты отстал и вынужден догонять пионеров данного процесса? Или даже сформулируем проблему более жестко: можно ли каким-то образом использовать свою отсталость и добиться серьезных результатов, выскочив из-за спины соперника?
      В данном случае мы оставим вне сферы нашего внимания те объективные, ментальные, вытекающие из особенностей состояния, в котором общество подошло к началу модернизации, возможности ускорения развития (о них говорилось выше) и сосредоточим внимание на инструментальных подходах. В частности, наибольшее значение, на наш взгляд, имеет сегодня вопрос о том, насколько можно использовать для ускорения экономического развития силу государства.
      Широкое увлечение целого ряда исследователей использованием возможностей государственного регулирования, имевшее место в 50-60-х гг. на волне кейнсианской революции, не могло не найти своего отражения и в работах, посвященных экономическим аспектам модернизации. В этой связи наибольшей интерес, пожалуй, представляет для нас концепция преодоления экономической отсталости Александра Гершенкрона.
      Проведя сравнительный анализ хода индустриализации в Англии, на европейском континенте, а затем и в предреволюционной России, А. Гершенкрон сформулировал следующее принципиально важное для его концепции положение. «Различия в скорости и характере промышленного развития в значительной степени являются результатом применения институциональных инструментов, для использования которых имелись крайне ограниченные возможности (либо вообще не было никаких возможностей) в развитых промышленных странах. К тому же надо добавить, что интеллектуальный климат, в котором происходит индустриализация, ее "дух" или "идеология" отличаются существенно у развитых и отсталых стран. Наконец, следует учесть, что объем, в которых разного рода "атрибуты отсталости" присутствуют в экономике, в отдельных случаях варьируется в прямой зависимости от степени отсталости и от природы промышленного потенциала рассматриваемых стран» [354, с. 7].
      Иначе говоря, по мнению А. Гершенкрона, между отдельными странами, осуществляющими промышленное развитие, существуют значительные различия, причем не только в экономическом плане, но и в ментальном. Эти различия, с одной стороны, вынуждают к использованию специфических мер для ускорения развития, а с другой — создают собственные предпосылки, помогающие это развитие ускорить.
      В относительно отсталой стране, отмечал А. Гершенкрон, существует острая нехватка столь необходимого для проведения индустриализации капитала. Более того, имеющийся капитал рассеян, его трудно сконцентрировать в руках предпринимателей из-за того, в частности, что общество не доверяет промышленности и боится вкладывать в нее свои сбережения. В то же время налицо объективно происходящее увеличение среднего размера предприятия и сосредоточение производства в отраслях все более капиталоемких. Иначе говоря, нехватка капитала существует на фоне все возрастающей потребности в нем, причем на это еще накладывается и очевидная для отсталых стран нехватка предпринимательских талантов.
      Когда такого рода проблемы встали перед континентальными странами, стремившимися догнать ушедшую вперед в плане осуществления индустриализации Англию, страны эти пошли по пути широкого развития банковской сферы. Банки на континенте, в отличие от английских банков эпохи начала индустриализации, выполняли не просто функцию обеспечения краткосрочного кредитования. Банки становились специфическим инструментом индустриализации в отсталой стране, формируя целые промышленные комплексы. В первую очередь подобное специфическое, по сравнению с английской классической индустриализацией, развитие оказалось характерно для Германии. Но, как отмечал А. Гершенкрон, во Франции, Австро-Венгрии, Италии, Бельгии, Швейцарии и ряде других стран дело обстояло подобным же образом [354, с. 14-16].
      Еще более сложным оказалось положение в России. В отличие от Германии Россия характеризовалась исключительной нехваткой капитала, что определялось, с одной стороны, масштабами российской хозяйственной системы, а с другой — особой непривлекательностью бизнеса для потенциальных инвесторов и особым недоверием публики к российской экономике, где банкротство было практически нормой. В результате этого неблагоприятного сочетания факторов Россия оказалась неспособна провести индустриализацию даже на основе использования банковского капитала. Потребовалось вмешательство некой более влиятельной силы, и таковая нашлась в лице государства.
      В России именно государство ради достижения своих милитаристских целей стало основным агентом реализации программы экономического развития. Это развитие стало функцией от осуществления военных расходов. В связи с этим на плечи населения легло особо тяжкое бремя, что вызывало потребность в использовании особенно жестких форм притеснения народа со стороны властей. За периодом быстрого роста, обеспечиваемого подобными методами, следует, по мнению А. Гершенкрона, период длительной стагнации, поскольку возложенное на экономику и народ сверхтяжелое бремя приводит к абсолютному перенапряжению сил [354, с. 17-20].
      Государство выполняет свою функцию агента экономического развития значительно менее совершенно, чем частный бизнес. Тем не менее, как полагает А. Гершенкрон, успех политики, проводимой в России министрами финансов И. Вышнеградским и С. Витте, был очевиден. Фактически именно они сделали для страны то, что в Центральной Европе сделали банки. Кстати, и в венгерской части Габсбургской монархии (Транслейтании) развитие на рубеже XIX-XX веков, по мнению А. Гершенкрона, шло по сценарию, близкому скорее к российскому варианту, нежели к австрийскому. Венгерские власти активно использовали государственное вмешательство в экономику, что доказывает, насколько значительными были объективные обстоятельства, определившие рост этатизма. Ведь получается, что государственные границы и границы, разделяющие две модели индустриализации, в данном случае не совпали [354, с. 20-21]1.
      
      1А. Гершенкрон дал интересную трактовку причин распространения марксизма в России. Во Франции и Германии имелись свои идеологи индустриализации — сенсимонисты и Ф. Лист (подробнее об этом см. соответствующие главы нашей книги). Должна была появиться такого рода стимулирующая индустриализацию идеология и у нас. Но в условиях российской абсолютной отсталости, как полагал А. Гершенкрон, требовалась значительно более мощная идеология, чтобы закрутить интеллектуальные и эмоциональные колеса индустриализации, нежели идеологии, использовавшиеся во Франции и Германии. Тут-то и пришел на выручку марксизм с его железными законами исторического развития, помогающий преодолеть такие традиционные российские доиндустриальные ценности, как «мiр» и «артель» [354, с. 24-26]. Отдавая должное этому очень интересному и во многом правильному рассуждению, хотелось бы все же заметить, что ни выделенные самим А. Гершенкроном пионеры индустриализации — И. Вышнеградский и С. Витте, ни широкие слои работавших с ними российских бюрократов, ни представители частного капитала не относились к числу марксистов. «Единственно верное учение» в данном случае не является единственным объяснением. Марксизм мог оказывать свое воздействие скорее на слабо связанных с экономикой, но весьма влиятельных в обществе интеллектуалов, переворачивая сложившуюся в их головах (точнее, в головах их отцов) систему ценностей.
      
      Насколько данная концепция действительно может объяснить закономерности модернизации и индустриализации? Думается, что в историческом плане она вполне справедлива, хотя в экономическом и социологическом — вряд ли ей можно найти достаточные подтверждения в практике последних десятилетий.
      Россия отменила крепостное право в период максимального расцвета европейского либерализма, но либеральный промежуток времени для нормального становления системы отечественного предпринимательства был слишком мал. После того как Европа вошла в эпоху увлечения протекционизмом и государственной поддержкой экономики, поворот в подходах к проведению правительственной политики был неизбежен. На рубеже XIX—XX веков, когда очередной экономический подъем охватил практически все страны Старого Света, начала быстрое движение вперед и Россия.
      В этом смысле стратегия эпохи И. Вышнеградского и С. Витте действительно могла быть только интервенционистской, тем более что милитаристские и колонизаторские цели все время оставались крайне актуальными для империи. Ждать, пока отечественный частный капитал в полной мере созреет для осуществления широкомасштабных инвестиций в экономику, влиятельные силы той эпохи объективно были не готовы. Россия достигла сравнительно высоких темпов роста и получила большой объем инвестиций, ориентированный на государственный, военный спрос. Из этого, впрочем, совершенно не следует, что подобный сценарий развития является объективно необходимым для стран догоняющей модернизации, характеризующихся сильным отставанием от лидера.
      Другая историческая обстановка, другой «расклад» доминирующих в обществе идей может сформировать совершенно иную модель преодоления отсталости. Например, быстрый подъем в странах Восточной и Юго-Восточной Азии во второй половине XX века хотя и характеризовался серьезным государственным вмешательством, но основывался на развитии частных предприятий. Частные инвестиции были характерны и для развития стран Восточной Европы в конце минувшего столетия, хотя там было велико участие государства в развитии системы социального обеспечения. А в наиболее динамичных странах Латинской Америки (например, в Чили времен генерала Пиночета) либеральные подходы к экономике полностью доминировали.
      Если обратиться к другой части модели А. Гершенкрона — к его характеристике развития банковского капитала в континентальной Европе, то, думается, особая роль банков вытекала не столько из задач догоняющей модернизации, сколько из специфики развития структуры промышленности той эпохи. Сам автор концепции отмечал, кстати, что к тем отраслям индустрии, которые составили некогда основу английской индустриализации (легкая и пищевая), банковский капитал Германии, Бельгии, Франции, Австро-Венгрии был совершенно индифферентен.
      Новая структура экономики требовала новых подходов к аккумулированию капитала. В зависимости от конкретных условий капитал мог аккумулироваться: частными лицами посредством развития корпораций; банками; государством. Но чем больше на сцену выходило государство, тем большая опасность нависала над всем процессом модернизации. Особенно ярко это проявилось не столько в ходе государственного инвестирования и возрождения государственной собственности, сколько в разрушении второго и третьего элементов предложенной выше схемы — конкурентного международного рынка и стабильной финансовой системы.
      Попытки ускорения хода модернизации посредством возрождения протекционизма появились в то время, о котором писал А. Гершенкрон: после экономического кризиса 1873 г., т.е. в ходе так называемой Великой депрессии 70-90-х гг. XIX века. Исторически развитие протекционизма было, по-видимому, столь же объективно определено, как и вторжение государства в инвестиционный процесс, причем охватило оно не только Россию и Транслейтанию, но также большинство континентальных стран. Слабость национального капитала на фоне недоверия к международному движению капиталов, столь очевидному в условиях перехода от одного военного противостояния к другому, порождала стремление отгородиться таможенными барьерами от иностранных конкурентов1. Если протекционизм не переходил за определенную черту, такая стратегия позволяла иметь экономический рост, хотя эффективность отечественного производства, не подстегиваемая международной конкуренцией, оставалась при этом сравнительно низкой.
      В Европе протекционизм усиливался практически непрерывно вплоть до окончания Второй мировой войны. Но и после того, как Старый Свет нацелился на либерализацию внешнеэкономических связей, стратегия ограничения международной конкуренции активно использовалась многими модернизирующимися государствами третьего мира в форме так называемой политики импортозамещения. Суть ее состояла в том, чтобы развивать отрасли экономики, обеспечивающие максимально возможное удовлетворение внутренних потребностей, а не в том, чтобы выходить на международный рынок со своей специализированной продукцией, производство которой основано на использовании сравнительных преимуществ2.
      Ограниченность стратегии импортозамещения продемонстрировал Е. Гайдар, отмечавший, что она «имеет свой потенциал, позволяющий обеспечивать промышленный рост за счет ограничения конкуренции импортных товаров на внутреннем рынке, одновременно имеет и заданные самой природой этой стратегии пределы, при попытке выхода за которые закрытость экономики блокирует возможность дальнейшего экономического развития...». Для того чтобы выйти за эти пределы, «как правило, использовались масштабные внешние заимствования... Но такие попытки носили неустойчи-
      
      1 Естественно, в конкретных обстоятельствах той или иной страны протекционизм имел целый ряд частных, непосредственных причин — экономических, политических, социальных, которые мы разбираем в последующих главах, прежде всего, в главе, посвященной Германии.
      2 Описание теории сравнительных преимуществ см., напр.: [214, с. 688-697].
      
      вый характер и при изменении внешнеэкономической конъюнктуры приводили к кризису внешней задолженности, падению и долгосрочной стагнации производства» [33, с. 71, 79].
      Ограниченность возможностей стратегии импортозамещения была наглядно продемонстрирована государствами Восточной и Юго-Восточной Азии, активно развивавшими экс-порториентированную стратегию, а также рядом государств других регионов мира (например, Чили после реформ А. Пиночета), делавших ставку на использование либерализма во внешнеэкономических связях.
      После Второй мировой войны активно использовались попытки ускорить ход модернизации экономики еще и за счет усиления государственного интервенционизма в кредитно-денежной сфере. В рамках применявшейся многими странами стратегии увеличения государственных расходов, сопровождавшейся чересчур мягкой монетарной политикой, быстро росла денежная масса — и преимущества, которые дают экономике высокий рыночный спрос и дешевый кредит, оборачивались серьезными потерями.
      Чилийский опыт начала 70-х гг. (при правительстве С. Альенде), аргентинский опыт середины 70-х гг. (при перонистских администрациях), а также пример ряда других государств Латинской Америки показал, насколько быстро и в каких огромных масштабах может возникнуть инфляция при неосторожном обращении с таким «опасным инструментом», как «денежный печатный станок».
      Тем не менее высокая инфляция стала уделом и ряда государств Восточной Европы в 80—90-х гг. (в том числе и России). Здесь нет смысла подробно разбирать теоретический аспект данной проблемы. Сошлемся лишь на анализ, проведенный Я. Корнай, отмечавшим, что «инфляция противоречит главным целям экономических преобразований, ибо делает невозможными рациональные экономические расчеты. Цены перестают выполнять свою сигнальную функцию, так как эффект относительных сдвигов цен затемняется всеобщим подъемом уровня цен... В рыночной экономике высокоэффективное производство приносит прибыль. В противоположность этому низкая эффективность производства ведет к убыткам, а терпящий убытки производитель будет неизбежно выброшен с рынка. Только таким путем рыночная экономика воздействует на эффективность производства... Но в условиях инфляции такой отбор становится невозможен... Даже при чрезвычайно плохой работе производитель сможет рано или поздно покрыть свои издержки путем повышения цен» [95, с. 70].
      Таким образом, можно констатировать, что инфляция хотя и способна в определенных ситуациях содействовать росту, в целом все же экономически неэффективна (так же как неэффективны государственная собственность и протекционизм). О том, как проблемы высокой инфляции сказывались в практической плоскости, речь идет в главах, посвященных Германии (влияние инфляции начала 20-х гг. XX столетия на экономику и рост), а также в главах, посвященных Югославии и Польше. Здесь же, дабы завершить анализ проблемы государственного вмешательства в процесс модернизации, стоит привести интересное рассуждение Ральфа Дарендорфа:
      «Ошибочно предположение Маркса, что капитализм предшествует социализму. Наоборот: социализм предшествует капитализму. Рыночно ориентированная экономика, основанная на побудительных стимулах, а не на планировании и принуждении, представляет собой более высокую ступень современного развития. Капитализм заступает место социализма в тех странах, где последний служил способом вступления в современный мир» [43, с. 209]. Иначе говоря, социалистический этатизм (как и любой другой этатизм) есть виток на пути модернизации, во многом связанный с отступлением, с задержкой развития. Он должен быть преодолен, так же как были преодолены проблемы, проистекавшие из докапиталистического общества.
      В современных условиях (условиях «выхода» из социализма) данная проблема повернулась еще одной своей стороной. Дискуссионные моменты, связанные с определенными этапами экономической истории, нашли свое отражение в полемике между сторонниками шокотерапии и градуализма, развернувшейся на рубеже 80-90-х гг. в связи с разработкой программ экономических реформ для Восточной Европы.
      Здесь опять-таки на первый план вышли вопросы, насколько государство должно принимать участие в процессе осуществления перемен,— и не только в индустриализации, а фактически в формировании всей модернизированной экономики, ее институтов, ее структуры, ее (если можно так выразиться) «страховочной сетки».
      Проблемам рыночной модернизации было посвящено множество работ, а также исследований, проводимых международными финансовыми организациями. Но, пожалуй, наиболее показательным и в то же время авторитетным изданием стала книга, подготовленная в 1991 г. пятью известными экономистами — Оливье Бланшаром, Рудигером Дор-нбушем, Полом Кругманом, Ричардом Лэйярдом и Лоренсом Саммерсом — в рамках специального анализа, проводимого Всемирным институтом исследования экономического развития (\\^ГОЕК). Задача этой книги состояла в том, чтобы обобщить, по каким принципиальным для находящихся в состоянии перехода стран Центральной и Восточной Европы вопросам среди ученых достигнуто согласие, а по каким нет. На этой основе книга давала реформаторам определенные рекомендации.
      Авторы с самого начала расставили все точки над «и», заявив об общности процесса преобразований, идущих в разных частях мира, и подчеркнув, что «большая часть стандартных стабилизационных программ применима и в Восточной Европе, хотя при этом необходимо учитывать важнейшие специфические черты конкретных стран» [281, с. 1].
      
      Затем они выделили те положения, по которым уже достигнут консенсус1.
      «На основе изучения трех крупных волн стабилизации — европейской стабилизации 20-х гг., послевоенной европейской стабилизации конца 40-х гг. и стабилизации 80-х гг. (имеется в виду, прежде всего, опыт латиноамериканских стран, а также Израиля.— Авт.) — сформировался широкий консенсус относительно мер, входящих в стандартный стабилизационный пакет.
      Во-первых, необходимым условием стабилизации является фискальная консолидация, устранение бюджетного дефицита. Если этого не сделать, то сохранится потребность в денежной эмиссии. Следовательно, рост денежной массы и возобновление инфляции станут лишь делом времени. Только выполнив это условие, мы сможем резко снизить темп роста денежной массы.
      Во-вторых, приоритетным делом должно стать устранение субсидий. Это положение основано на менее солидной логической базе, нежели первое, поскольку сбалансированности бюджета можно добиваться как посредством снижения расходов, так и посредством увеличения доходов. Тем не менее, имеет смысл все же устранить искажения, связанные с господством государственного сектора экономики и неэффективной системой государственного ценообразования. Отмена субсидий не обязательно нужна для осуществления стабилизации, но она необходима для последующего обеспечения экономического роста. Однако период стабилизации — самое лучшее время для проведения столь болезненных в политическом отношении изменений» [281, с. 4-5].
      
      1Иногда в этой связи принято говорить о так называемом Вашингтонском консенсусе. Именно в Вашингтоне находятся три структуры, играющие определяющую роль в анализе современной экономики и в разработке стратегии экономических преобразований: Международный валютный фонд, Всемирный банк и Министерство финансов США.
      
      Относительно других важных моментов осуществления стабилизационных программ полного консенсуса, согласно авторам цитируемого исследования, достигнуто не было. Программа не обязательно должна быть слишком жесткой, поскольку жесткость может вызвать общее недоверие к реформаторам. Кроме того, разногласия сохраняются и по двум важнейшим конкретным экономическим вопросам.
      Первая проблема состоит в том, необходим ли некий «номинальный якорь» для того, чтобы стабилизировать цены.
      В принципе можно на время реформ цены зафиксировать. Это снимет излишний покупательский ажиотаж и притормозит инфляционное давление. Однако подобная фиксация опасна в том случае, когда требуется относительное изменение структуры цен. При свободных ценах то, что раньше стоило слишком дешево, подорожает, а то, что стоило слишком дорого, подешевеет. Подобное выравнивание создаст нормальные стимулы для работы рынка. При фиксированных же ценах все имевшиеся в прошлом ценовые искажения сохранятся.
      Можно подойти к проблеме создания «номинального якоря» по-другому и зафиксировать валютный курс. Это не предполагает столь высокой степени жесткости, как в случае фиксации цен, но тоже служит делу торможения инфляции, поскольку многие продавцы при установлении цен психологически ориентируются на стоимость доллара. Кроме того, фиксация валютного курса стабилизирует цены на импортные товары.
      Но и здесь могут возникнуть проблемы.
      С одной стороны, для того чтобы привлечь валюту и удержать курс, могут потребоваться высокие процентные ставки. Капитал при этом условии не будет уходить за рубеж, но зато кредит для предпринимателя, желающего развивать производство, окажется слишком дорог, а это, в свою очередь, может притормозить экономический рост.
      С другой же стороны, при фиксации курса на фоне сохраняющейся инфляции может произойти переоценка национальной валюты. В результате, для того чтобы не пострадала конкурентоспособность отечественной экономики, придется корректировать положение с помощью девальвации. Но девальвация является сильным толчком к очередному витку инфляции.
      Вторая проблема, при решении которой не достигнут консенсус, состоит в том, нужно ли использовать в ходе стабилизации политику доходов, сводящуюся к контролю над заработной платой и над ценами.
      Стабилизация доходов, скорее всего, станет дополнительным фактором, ограничивающим рост цен на потребительском рынке. Но проведение подобной стратегии требует организации переговорного процесса, в котором за «круглый стол» садятся представители правительства, предпринимательских кругов и профсоюзов. Успех этих переговоров возможен лишь в том случае, когда все участники данного процесса доверяют друг другу. Но если какая-либо из сторон полагает, что согласие обеспечивается за ее счет (например, профсоюзы боятся, что если они дадут согласие не увеличивать зарплату, а государство не выдержит бюджетной жесткости, это приведет к росту цен), вся политика доходов может быстро разрушиться.
      Как уже отмечалось выше, авторы данного исследования признают и специфические особенности отдельных стран. Но для них это особенности скорее количественного плана, нежели качественного. По их мнению, во-первых, в Центральной и Восточной Европе существовало слишком большое искажение цен по сравнению с состоянием равновесия. Во-вторых, слишком большие искажения характеризовали производственную сферу (менеджеры государственных предприятий могут действовать в своих интересах, а не в интересах собственника; кроме того, эти предприятия характеризовались слишком высокой степенью монополизации рынка). В-третьих, инфляция на неразвитых рынках Центральной и Восточной Европы сочеталась с рационированием [281, с. 13-15].
      Тем не менее, важнейшая черта консенсуса состоит в том, что такого рода отличия не могут изменить сам подход. В частности нельзя, например, вместо полной либерализации цен
      осуществлять либерализацию частичную под тем предлогом, что шок от перехода к равновесному состоянию может оказаться слишком большим. Частичная либерализация цен невыполнима и неразумна, поскольку порождает спекуляции, а это, в свою очередь, вызывает недовольство общества и снижает общественную поддержку реформ.
      Можно назвать еще целый ряд исследований начала 90-х гг., в которых авторы предлагали подход к реформам, довольно близкий вышеизложенному [95, с. 65-117; 262, с. 29-39; 171, с. 84-97]. На практике в последние десятилетия сторонниками осуществления энергичных преобразований были такие известные реформаторы, как Лешек Бальцерович в Польше, Вацлав Клаус в Чехии, Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, Борис Федоров в России и др. В целом этот подход получил несколько упрощенное, но ставшее популярным в народе название: «шокотерапия».
      Не все сторонники шокотерапии используют для обозначения своих взглядов столь откровенный термин, но все они сходятся в том, что каждая из стран, находящихся в состоянии перехода, в целом похожа на другие страны и может применять стандартный пакет стабилизационных мер, а также мер по либерализации экономики, основанных на общем теоретическом представлении о способности рыночных сил привести хозяйственную систему в состояние равновесия. Все они в основном согласны с тем, что переход не может быть абсолютно безболезненным, поскольку существенная трансформация структуры экономики обязательно бьет по интересам отдельных слоев населения, регионов, профессиональных или возрастных групп.
      Консенсус относительно всех указанных выше моментов действительно получил широкое распространение у профессиональных экономистов-исследователей. Тем не менее, нельзя сказать, что он охватил всех без исключения лиц в научной и политической среде, способных оказать влияние на осуществление перехода в различных странах. Целый ряд известных имен остался вне консенсуса. Некоторые авторы даже подвергали его жесткой критике. В наиболее общей форме проблемы, связанные с действием рыночных сил и с возникающей на данной основе шокотерапией, сформулировал главный экономист Всемирного банка Джозеф Стиглиц, «Социальный и организационный капитал, — отмечал он в конце 90-х гг., подводя итоги десятилетнего периода трансформации стран Восточной Европы,— оказывается столь хрупким, что его — как и свалившегося Шалтай-Болтая — так трудно собрать вновь, что лучше всего начинать с существующих социальных институтов и пытаться их постепенно трансформировать, а не уничтожать с "корнями и ветвями", чтобы затем начинать "с чистого листа"» [181, с. 28].
      Важно заметить, что данный подход не отрицает значения рыночного хозяйства, не отрицает способности рыночных сил наилучшим образом обеспечивать функционирование экономики. Насколько нам известно, сегодня не существует серьезных экономических концепций, выводящих рынок за рамки исследования и пытающихся строить систему на какой-то принципиально иной основе.
      Все согласны с тем, что «старый, выстроенный в административной манере дом» абсолютно не пригоден для жилья. Вопрос же состоит в том, что практичнее: сносить его полностью для высвобождения места под строительство нового дома — или же сохранить все пригодное, кардинальным образом отремонтировав остальное. Сторонники нового строительства уповают на то, что только такая конструкция может быть надежной. Сторонники ремонта полагают, что проблемы, определяемые длительностью и трудностями нового строительства, перевешивают проблемы, связанные с ремонтом старых, прогнивших конструкций.
      Иначе говоря, те, кто оказался вне консенсуса, делают ставку на необходимость усиленного государственного регулирования процесса перехода. Но не для того, чтобы оставить экономику нерыночной, а для того, чтобы дать рынку в полной мере воспользоваться всем тем работоспособным, что имелось в старой системе. Соответственно здесь уже не делается упор на быстроту перехода, вызывающую некий шок. Переход растягивается на тот срок, который необходим для проведения требуемых государственных мероприятий по укреплению «Шалтай-Болтая».
      В отличие от шокотерапии подход, предполагающий постепенность, получил название градуализма (от англ. gradual— постепенный). Этот подход выводит на передний план задачу уменьшения издержек перехода, тогда как противоположная точка зрения сводится к наличию объективных издержек (в частности, трансформационного спада), которые должны иметь место, если мы хотим добиться реальных преобразований. Конечно, непосредственно в ходе реформ всегда трудно сказать, насколько тот или иной политик, экономист действительно верит в возможность уменьшения издержек перехода, а насколько он лишь спекулирует на этом ради получения общественной поддержки. Тем не менее, можно все же считать, что сторонники градуализма имеют точку зрения, существенно отличающуюся от точки зрения сторонников шокотерапии.
      Пожалуй, самой известной фигурой из числа практиков — противников консенсуса последнего десятилетия стал польский экономист Гжегож Колодко, два раза получавший пост министра финансов в левых польских правительствах. Он, так же как и Дж. Стиглиц, обратил внимание на структурные проблемы перехода1.
      Если в той экономике, от которой мы уходим, худо-бедно имелись некие структуры (некий «Шалтай-Болтай»), обеспечивающие работу всего механизма, то в новых условиях рынок по причине отсутствия таковых толком не заработал. Если использовать образное сравнение, то можно сказать, что хороший мотор при осуществлении шокотерапии не дает импульса движению, поскольку старый, сносившийся механизм передачи демонтировали, а новый вообще отсутствует. «Отсутствие соответствующих структур,— отмечал Г. Колодко,— стало ключевым моментом, выпавшим из стратегии перехода, предложенной Вашингтонским консенсусом» [90, с. 126].
      
      1Среди российских экономистов данного направления, ставших политиками и обративших внимание на необходимость решения структурных проблем, наиболее известен Сергей Глазьев (см., напр.: [38]).
      
      Разногласия, о которых идет речь, упираются, на наш взгляд, в принципиально различное понимание не задач экономических реформ и даже не возможностей рынка, а скорее возможностей государства. Против смягчения тяжелых последствий трансформации не возражают, как правило, даже самые «твердолобые шокотерапевты». Более того, они почти всегда признают несовершенство рыночных регуляторов. Но они полагают, что регуляторы государственные — еще более несовершенны, а потому градуализм и структурная политика могут скорее ухудшить положение дел, нежели исправить. С их точки зрения шок, полученный от регулирования, будет еще более сильным, а терапия окажется менее действенной.
      Их противники, насколько можно судить, полагают, что при умелом подходе, правильной расстановке кадров, выделении соответствующего финансирования государство оказывается эффективно действующим субъектом трансформации. Наверное, теоретически эту уверенность во всесилии государства опровергнуть трудно. Другое дело, много ли можно привести примеров того, как на практике вмешательство государства помогло решить ту или иную структурную проблему, которую не мог решить рынок. Нам представляется, что таких примеров в экономической истории не столь уж много, и материалы последующих глав подтверждают данный вывод.